Берлинская флейта [Рассказы; повести]

— Слава богу, слава богу! — воскликнул он, вскакивая. — Ну и напугал же ты меня, черт бы тебя побрал! Ну слабак: пальцем тронь — падаешь тут же! Что, болит? Нет? Ну ладно. Забудем. Ничего не было. Это даже похвально, что ты потянулся за книгой! Что мир без книги? Скопище варваров, дикарей! А стекло — ерунда, новое вставлю. Ужинать сейчас будем. Вино сегодня у нас с тобой будет лучших сортов, крымское, марочное, массандровское. Только для тебя! А стекло — ерунда. Завтра другое вставлю. Дух выше вещи. И все же — какого… тебя туда понесло?!

Утро сегодня яркое, и яркость его ужасна.

К приезду Н.

Вчера он позвонил и сказал, что приедет завтра.

Нужно убраться в квартире. Он не любит беспорядка, неряшливости. В его доме стерильная чистота.

Сейчас начну.

Новый год позади. Гостей не было, в гости не ходил. В полночь выпил стакан пива и лег спать. Спал в одежде, под курточкой, без сновидений. Никого не поздравил. Простуда тянется с прошлого года, и конца ей не видно. Говорить ему об этом не нужно — все больное и немощное вызывает у него отвращение. Сам он крепок, здоров, никогда не лежал в больнице.

Пластмассовая елка стоит криво. Нужно поправить. Кривая елка может вызвать на его лице кривую усмешку.

«Вечно у тебя что-то кривое», — скажет он.

И прозу мою он считает кривой.

Однажды он прямо заявил, что, дескать, я специально выискиваю все кривое, чтобы угодить западному читателю и получить за это доллары и марки.

Но довольно об этом.

Он — мой друг, и нашей дружбе уже более тридцати лет: вместе учились в школе, а потом в Литературном институте.

Я опоздал с документами, и он упросил ректора Пименова принять мои документы.

В поезде Москва — Мариуполь он прижал в тамбуре вора, который вытащил у меня деньги.

И он напомнит мне завтра об этом, и я буду вынужден бормотать слова благодарности.

Продолжай, продолжай уборку. Это — туда, это — сюда.

Вспомни что-нибудь хорошее, светлое, вспомни сирень и море, лес и звезды, девушек и вино, музыку вспомни, общие планы, мечты, надежды; погода нынче хорошая, после слякоти подморозило, тонкий месяц завис в чистом небе над уютно освещенной мансардой, и улица эта по замыслу архитектора выстроена в форме скрипичного ключа, и это настоящая рождественская ночь, когда кажется, вернее, казалось, что вот-вот случится что-то необыкновенное, чудесное, волшебное, и завтра тоже будет волшебная ночь, и мы с другом выйдем прогуляться, и все будет красиво, и только заткнутое одеялом окно дома, где живут горькие пьяницы, несколько подпортит картину…

Выпьем вина, послушаем музыку, вспомним былое — и все будет хорошо.

Завтра он приедет, и мы обнимемся. И после его могучих объятий долго будут болеть ребра.

Однажды, обнимая, он сломал мне ребро. Но не будем об этом.

Мы — друзья, и нашей дружбе уже более тридцати лет.

И все же…

Молчи!

В Италии

В Италии ему предложили выступить перед студентами университета.

Он выступил. Он сказал:

— У нас май, и у вас. В прошлом году я посадил пять ведер картошки, а собрал три. Она сгнила. Пролетая над Альпами, я подумал о ней. Нужно дренировать почву. Там грунтовые воды. Царапнешь землю — и вода. Нужно дренировать и повышать слой грунта. Там возят землю. С ними можно договориться. Еще нужно опустить в траншеи фундаментные блоки. Их семь и две половинки. Они заросли травой. Нужен кран. Я нашел крановщика. Он пообещал, что приедет, но не приехал. Я договорился с другим, но и тот не приехал. Я нашел третьего, он приехал, но без троса. Он уехал за тросом и не вернулся…

Весна. Что о ней скажешь? Она может погубить. Она меня погубила. В детстве и юности я ее и любил, и ненавидел. Она выворачивала душу. Она обманывала. Она намекала на возможность рая на земле. Я… я не знаю. Я не могу продолжать в эту сторону. Все обрезано лопатой. Я натыкаюсь на лопату. Она сверкает, она заточена отцом до опасности бритвы. Весной мои родители становились сумасшедшими. Все вокруг оглашалось их криками. Они ссорились и дрались. Я помню их искаженные ненавистью лица, их грязные кулаки посреди весеннего, разрытого огорода. Они вползали в землю и тащили меня за собой. У меня были цветные карандаши и бумага. Я хотел рисовать цветущую сирень, но меня вбивали в землю, в навоз. Мне внушали, что земля спасет меня. Она меня погубила. Я совершил побег. Я убежал от них в Якутию. Там не было огорода. Там была тайга и сопки. Я вдруг ощутил свободу. Мне хотелось плакать от счастья. Я был счастлив. Я знаю, что это такое. Но мое счастье длилось недолго. Оно длилось несколько дней. На День шахтера меня ударили ножом, и я снова оказался дома, где меня снова вдавили в землю. Меня задушили землей и навозом. Я был раздавлен, разрезан…

Да, а сейчас, когда одна моя нога уже над бездной, я уже не так остро воспринимаю эту проблему. Я смирился. Мне приятно ковыряться в земле. Я уже снял с повестки дня былую нервозность, давно снял. Что теперь говорить? Странно продолжать настаивать на том, что уже давно остыло…

Пролетая над Альпами, с бокалом красного вина, я подумал о картошке.