Берлинская жара

Дори сдернула с носа очки и вскочила. Он невольно залюбовался воздушной голубизной ее сияющих глаз.

— Господин Хартман.

— Франс, — мягко поправил он.

— Да, Франс… — тепло улыбнулась она. — А я зашла, потому что у нас сегодня перерыв… до двух. Ты сам говорил: зайти утром… а я смогла только сегодня.

Он взял у нее из рук журнал, со страниц которого посылала воздушные поцелуи беспечная Марика Рёкк, и сравнил ее с Дори.

— Ты краше, — сказал он и тоже улыбнулся.

— Во всяком случае, живее.

Они рассмеялись.

— Помнишь, я говорила, что брат хочет тебя поблагодарить. Так я его привела, вон он. Отто! — сдавленно крикнула она. — Иди сюда.

Из дверей, ведущих в сад, как раз выходил, озираясь по сторонам, долговязый, скуластый парень лет тридцати в плотной жилетке и пестром платке вокруг шеи, не очень-то похожий на свою сестру. Услышав Дори, он вперевалку подбежал к ней.

— Отто, — Она поправила платок у него на шее, — вот господин Хартман, о котором я тебе говорила.

— Роскошное местечко, господин Хартман, как на афише, — растянул губы в кривой улыбке Отто. — Я думал, таких уже не осталось. Мы с сестрой живем в Кройцберге. Так у нас там сплошные ночлежки. Есть, конечно, пара туда-сюда приличных гостиниц. Однако это совсем не то, что здесь.

— Не преувеличивай, Отто.

— Но дело не в этом, — спохватился он. — Хочу сказать вам спасибо за то, что вы для меня сделали. Ведь меня и впрямь могли упечь за решетку, а то и куда подальше, за компанию с этими бандитами. Вы вмешались очень вовремя, господин Хартман, умереть не встать. Одним словом, спасибо.

Чтобы вытащить парня из кутузки, Хартману пришлось обратиться к шефу берлинской полиции графу фон Хельдорфу, с которым время от времени он играл в бридж на даче в Бабельсберге. Конечно, проще было бы решить этот вопрос через Гесслица, тем более что дело было заведено в крипо, но такой маршрут даже не рассматривался.

— Пустяки, — бросил Хартман и спросил: — Завтрак?

— О, нет, — покачала головой Дори. — У нас нет времени.

— Что ж, тогда в другой раз? — не стал настаивать он.

— Да, конечно. — Дори слегка замялась. — Вот еще что. У нас просьба.

— Просьба? Слушаю.

— Да, еще одна. — Ей было явно неловко. — Сейчас тяжелое время. Идет война и… У Отто нет приличной работы. Я подумала: а что, если здесь… какое-нибудь место — совсем не обязательно, чтобы важное…

— Место, — повторил Хартман, нахмурившись.

— Портье. Даже грузчик… — Дори запнулась.

— Да я же работал в отеле уже, — подхватил Отто. — Еще до войны, в Дортмунде. На привокзальной площади был отель «Кукушка». Вот я в нем полгода работал на стойке.

Хартман изучающе посмотрел на него:

— А почему ты не в армии?

— А у него язва, — ответила за него Дори. — Язва.

— Понимаю. — Хартман кивнул администратору, который нетерпеливо ожидал его, стоя в стороне. — Я подумаю. Хорошо, Дори? Мы созвонимся. Завтра. Идет?

Взгляд Дори светился благодарностью:

— Хорошо, Франс.

В залитом утренним солнцем ресторане за покрытом белоснежной скатертью столом в одиночестве завтракал Джорджи Танцуй-нога. Завтрак не отличался изысканностью: баночная ветчина, залитая яйцом, и пара обжаренных тостов — но бутылка токайского, заменявшая Джорджи кофе, придавала трапезе привкус аристократизма.

Хартман молча прошел к своему столу возле окна, сел, набросил салфетку на колени и занялся своим завтраком, не обращая внимания на сидевшего в отдалении Джорджи, который уже допивал вино и осоловело таращил глаза, глядя перед собой. Кроме них в зале никого не было.

— И выйдет зверь. И будет у него пять голов и пять сердец, — заплетающимся языком заговорил Джорджи. — И каждая голова будет зваться: Подлость, Жадность, Глупость, Жестокость, Гордыня. И не будет ни Христа, ни Заратустры, ни Будды. А будет один фюрер. Только один сплошной фюрер… И пламя его пожрет наши души.

— Это ты утро так начинаешь? — спросил Хартман, кивнув на бутылку.

— Нет, — ответил Джорджи, — это я так завершаю вечер.

Хартман покачал головой. Потом кивнул на оттопыривающийся карман на брюках Джорджи:

— Ты зачем с собой пистолет таскаешь? Чего доброго себе в штаны пальнешь.

— Это? — Джорджи спрятал оружие под пиджак. — Стрелять по мухам. Мух развелось этим летом — жуть.

— Ну-ну.

Джорджи осел на локти и спросил:

— Ты никогда не обращал внимание, как любит наш фюрер слово «фанатично»? Я слышал выступление, где он произнес «фанатично» двадцать раз. «Я вернусь с этой войны еще более фанатичным национал-социалистом». Как можно быть еще более фанатичным? Или еще более преданным? Когда все закончится, эти качества будут в большой цене.

— Ты так считаешь?

— Я — да. А ты?

— А я думаю, что фанатизм не такое плохое качество, когда речь идет о правом деле.

— Ах, о правом… — оттопырил губу Джорджи. — Сколько же еще миллионов немцев, французов, русских может стоить наше правое дело? Цену принято знать заранее, но я не слышал, чтобы кто-нибудь ее называл. А если нет цены, то, значит, процесс обещает быть бесконечным. Вернее, до последней живой твари, копошащейся в этой круглой навозной куче, когда уже некому будет сказать — стоп!

Он плеснул в бокал остатки вина: