Берлинский боксерский клуб

Прошло уже несколько месяцев после дисквалификации на юношеском первенстве, а я так и не вернулся в Берлинский боксерский клуб. Все это время у меня не было никаких известий ни от Воржика, ни от Неблиха. В свое время я постеснялся им рассказать, что мы переехали жить в галерею, так что теперь, даже если бы захотели, они не могли меня разыскать. Упражняться я продолжал, скорее, по привычке. Одна только глухая, безысходная злость еще заставляла меня выкладываться и прилагать усилия.

Маме с отцом не было до меня абсолютно никакого дела, и от этого я еще тяжелее переживал свои злость и тоску. Родители вообще не заметили, что весь мой мир разлетелся вдребезги. Раньше мы много разговаривали и спорили за семейным столом, а теперь за едой всё больше молчали и обменивались лишь короткими, незначительными фразами. Разительнее всего была перемена, произошедшая с отцом. Он всегда любил поговорить, порассуждать об искусстве и философии, рассказать о новейших течениях мысли. А в последнее время стал злым и угрюмым, вроде меня.

Я старался как можно больше времени проводить у себя в подвале – за рисованием и тренировками. Как-то вечером после ужина я работал с боксерской грушей – передвигаясь вокруг нее, по очереди отрабатывал разные удары: сначала джебы, потом апперкоты, после них кроссы, а затем комбинации первых, вторых и третьих. Механически молотя по тугой, плотной ткани, я увлекся и не сразу заметил маму, которая стояла у подножия лестницы и наблюдала за мной. С тех пор как подвал стал моим жилищем, она здесь почти не бывала.

– Это, наверно, здорово, – сказала она.

– Что – здорово?

– Иметь возможность вот так вот выпустить пар.

– Ну да.

– Бокс для тебя – просто находка. – Мама села на мою кровать и улыбнулась. Выглядела она при этом устало. – Иногда я жалею, что у меня ничего такого нет.

– У меня тоже больше ничего нет, – признался я. – Меня выгнали из бокса.

– Знаю.

– Правда?

– Да. Я, конечно, в последнее время немного не в себе, но что-то по-прежнему замечаю. Я знаю, когда ты уходишь и когда возвращаешься. Я же, несмотря ни на что, твоя мать. Что тебя больше не пускают на соревнования – это действительно жалко. Но бокса никому у тебя не отнять.

– Я не понимаю, о чем ты.

– За четыре года и дня не было, чтобы ты не тренировался. И впредь, скорее всего, не будет. Ты без этого уже не можешь. И когда-нибудь снова обязательно выйдешь на ринг. И будешь выступать на соревнованиях.

– Хотелось бы в это верить.

– Будешь, будешь, – сказала мама. – Потому что очень хочешь. А горячее желание – это то, что нужно для любого настоящего свершения. Знаешь, почему я бросила живопись?

– Нет.

– Все думают, что я больше не пишу оттого, что вышла замуж и полностью посвятила себя семейным обязанностям. Но это неправда. На самом деле у меня к живописи никогда особо не лежало сердце. Мой отец был художником-портретистом и хотел, чтобы я пошла по его стопам. Вот я до поры до времени и шла. Но занятия живописью не приносили мне радости, вернее, единственной моей радостью было видеть, как радуется моему усердию отец. Я, разумеется, люблю искусство, но сам процесс нанесения красок на холст всегда был мне в тягость, а не в радость. А ты, в отличие от меня, можешь рисовать и рисовать без конца, пока перо из рук не выпадет. Боксом ты занимаешься так же увлеченно. А значит, тебя ждет успех.

– Отец так не думает.

– Он думает именно так.

– Почему тогда он мне этого ни разу не сказал?

Мама вздохнула и задумалась, подбирая слова.

– У твоего отца есть свои педагогические идеи. Он считает, что ребенку нельзя ничего навязывать, что он должен вырасти тем, кем хочет быть он сам, а не тем, кем хотят его видеть родители. Помнишь, когда тебе было года три или четыре, мы на вернисажи наряжали тебя в смокинг?

Если честно, я об этом уже почти ничего не помнил. Но тут внезапно в памяти, как живая, всплыла картинка: мы с отцом стоим в зале галереи, одетые в одинаковые смокинги. От нее у меня неожиданно стало тепло на душе – как становится тепло всему телу, стоит ступить ногой в наполненную горячей водой ванну.

– У меня, по-моему, еще синий шарф был, такой же как у отца, только маленький.

– Да, – засмеялась мама. – Вы с отцом любили наряжаться. А с какой гордостью он прогуливался с тобой среди посетителей! Знаешь, почему он перестал так делать?

– Нет.

– Как-то раз на одном вернисаже его приятели начали называть тебя Маленький Зиг. Тебе это понравилось, а твоему отцу – нет. Потом, после вернисажа, он сказал, что мы больше никогда не будем одевать тебя в смокинг. Я спросила почему. Он ответил: «Пусть Карл остается Карлом».

– Почему он тогда ругает все, чем мне нравится заниматься, – и шаржи с комиксами, и бокс?

– Потому что и тем, и другим заниматься опасно. Какие бы идеи его ни посещали, он твой отец. И поэтому хочет, чтобы ты выбрал себе более подходящее занятие.

– Его трудно понять. – сказал я.