Берлинский боксерский клуб

Мы вошли в небольшую гостиную, почти целиком занятую диваном, двумя креслами и низким журнальным столиком с довольно большой столешницей. На этом столике отец и распаковал картину. Взглянув на нее, Кернер всплеснул руками.

– Fantastisch![48] Какая грудь! Мой клиент ее точно оценит. Старому развратнику только такого добра и подавай.

Отец поморщился, но потом все-таки сумел изобразить улыбку.

– Прекрасно, что вам удалось найти покупателя, согласившегося на мою цену.

– О да, – сказал Кернер, – остались еще люди с деньгами, готовые платить за произведения искусства. Просто надо уметь их искать. Ну и вы, Штерн, не подвели. С вами приятно иметь дело.

Он протянул отцу руку. Отец ее пожал, будто скрепляя достигнутое соглашение.

– Деньги я вышлю сразу, как только вернусь в Стокгольм, – сказал Кернер.

– Вышлете? – недоуменно переспросил отец, выпуская его ладонь.

– Полагаю, вы предпочитаете швейцарские франки? Или, может быть, доллары?

– Мы договаривались, что свою долю я получу сразу.

– Неужели? – Кернер наморщил лоб, будто восстанавливая в памяти давнишний разговор. – Что-то не припоминаю.

– Уверяю вас, именно таким был договор.

– Какое досадное недоразумение. Боюсь, у меня с собой нет наличных.

– Очень жаль.

– Но я сделаю перевод немедленно, как только мы окажемся в Швейцарии.

– Мы?

– Ах, простите. Забыл представить вам моего помощника Густава.

Из спальни показался плотный человек в плохо сидящем синем костюме и встал позади Кернера, уперев руки в боки. Под задравшейся полой пиджака блеснул серой сталью заткнутый за пояс брюк револьвер.

– Мы с Густавом забираем Пикассо и завтра днем уезжаем в Швейцарию, – продолжал Кернер. – А вы со своим мальчишкой немедленно уматываете отсюда и при этом не делаете глупостей.

– Так вот до чего вы докатились, Кернер? До разбоя на большой дороге?

– Называйте это как хотите.

– Ничего у вас не выйдет, – заявил отец.

– Правда? И как вы, Штерн, намерены мне помешать? Это картина запрещенного художника. Если про нее узнают власти, они просто-напросто ее конфискуют. А с учетом того, что вы к тому же еврей и занимаетесь незаконной торговлей предметами искусства, вас еще и пристрелят, как бешеную собаку. Со мной же вы, по крайней мере, можете быть уверены, что картина попадет в руки настоящего ценителя. Ведь нам обоим хочется, чтобы смазливая девица нашла себе любящий дом.

Отец слушал молча с багровеющим от злости лицом. Потом вдруг схватил картину и поднял высоко над головой, как будто собрался шваркнуть ею о стол. Кернер бросился к нему, чтобы остановить. Я совершенно остолбенел и не понимал, что делать.

– Не шевелись! – прокричал Кернер.

Густав выхватил из-за пояса револьвер и направил на меня. Чернеющее пустотой дуло намертво приковало к себе мой взгляд. Отец в упор смотрел на Кернера, картина ходила ходуном в его высоко поднятых дрожащих руках.

– Штерн, ты правда хочешь, чтобы из-за какой-то там картины твой сын получил пулю в лоб?

Отец стремительно перевел взгляд с Кернера на Густава, на револьвер, а потом на меня и, медленно опустив руки, поставил картину на пол.

– Когда наступят другие времена, для подлых подонков вроде тебя в аду найдется отдельное место.

– С чего ты взял, что они наступят? – поинтересовался Кернер.

– Внимательней посмотри на этих двоих, Карл, – сказал отец. – Именно так выглядит человеческое отребье.

Он схватил меня за руку и потащил прочь из номера.

– Gute Nacht![49] – сказал Кернер нам вслед.

До тех пор, пока мы не вышли в гостиничный коридор, Густав держал нас на прицеле.

Уже почти стемнело. Мы с отцом пошли не прямо домой, а свернули к Шпрее и двинулись вдоль набережной. Река текла быстро, на черной воде вспыхивали и тухли отблески луны и уличных фонарей. В парке напротив Музейного острова отец сел на скамейку и устремил взгляд на неясно темневшие силуэты музейных зданий, выстроенных на острове в девятнадцатом веке. Я, выждав немного, сел рядом.

– Кайзер Фридрих Вильгельм Четвертый, – заговорил отец, прервав затянувшееся молчание, – построил все это, чтобы выставить на всеобщее обозрение лучшие из собранных в королевстве произведений искусства. Сейчас трудно поверить, что когда-то государство настолько ценило живопись и скульптуру, что строило для них такие величественные дворцы.

– Что мы теперь будем делать? – спросил я.

– Не знаю, – ответил отец.

– А маме что скажем?

– Скажу пока, что все прошло удачно, а потом что-нибудь придумаю. Нельзя лишать ее надежды.

Отец снова умолк. Мне было неуютно сидеть рядом с ним и не знать, что ему сказать. Его беспомощность меня пугала. Но в то же время мне было неожиданно приятно поддержать отца в минуту отчаяния, вместе с ним противостоять злой судьбе, полагаясь только на собственные – мои и его – силы. Мы посидели молча с четверть часа, потом встали и пошли домой.

Полукровка