Берлинский боксерский клуб

Это был уже удар ниже пояса. Многие годы Росс – тщедушный, никому не нужный изгой, одной только силой воли превративший себя в бойца и героя, – был моим Суперменом. Мне всегда казалось, что, если бы присваивался титул еврейского чемпиона мира и его носил Барни Росс, евреям в Германии не приходилось бы так туго, как сейчас, – само его существование послужило бы нам защитой. А теперь он проиграл бой. И, что еще хуже, решил бросить бокс. Ошарашенный известиями про Росса и про Воржика, я даже забыл показать Неблиху новый комикс, который лежал у меня в ранце. Спохватился я только после того, как он попрощался и вернулся на фабрику.

Дома я перерыл свою коллекцию спортивных журналов и перечитал всё, что в них печатали о невероятной боксерской карьере Росса. Единственное, что меня хоть как-то утешало, это то, что его победитель Генри Армстронг был негром, а значит, таким же, как и Росс, представителем неполноценной расы.

В то же время меня сильно смущало, что последней моей надеждой оставался Макс Шмелинг, на примере которого нацисты доказывали всему миру превосходство арийской нации и который готовился к бою с еще одним представителем неполноценной расы Джо Луисом. При мысли, что спасение нашей семьи, быть может, целиком зависит от того, как сложатся отношения у нас с Максом, я физически почувствовал навалившийся на меня груз ответственности.

Бой-реванш

Годом раньше Джо Луис стал чемпионом мира в тяжелом весе, одержав верх над Джимми «Золушкой» Брэддоком. Немецкие спортивные журналисты писали, что, по справедливости, против Брэддока должен был драться Шмелинг, но евреи хотели, чтобы чемпионский пояс остался в Америке, и поэтому выпустили против него Джо Луиса. При этом любители бокса и журналисты во всем мире по большей части сходились в том, что Луис сможет с полным правом считаться чемпионом только после того, как победит Макса Шмелинга, нанесшего ему единственную за всю карьеру поражение. В свете неизбежно надвигавшейся новой большой войны в бое-реванше на стадионе «Янки» весь мир видел не просто поединок двух спортсменов, а противостояние двух народов, двух разных мировоззрений: демократии и фашизма, расового разнообразия и расовой чистоты, свободы и тирании.

Большинство немцев, в духе гитлеровского учения о превосходстве арийской расы, считали, что победа Макса неизбежна. Они исходили из того, что Макс, в отличие от Луиса, принадлежал к высшей расе, превосходил его опытом и интеллектом, да к тому же один раз уже одержал над ним верх. Но отдельные смелые журналисты смотрели на вещи объективнее и высказывали сомнения, что Макс, с прошлого боя с Луисом постаревший на два года, сумеет справиться с соперником, который был гораздо младше его и как раз входил в пик формы.

Бой начался в три утра по берлинскому времени. Как и в прошлый раз, вся Германия бодрствовала, прильнув к радиоприемникам. Окна почти всех домов горели в ночи, рестораны, пивные и кинотеатры были открыты и полны шумной, возбужденной публики. Репортаж о бое можно было слушать, просто шагая по улице – звуки радио лились со всех сторон.

К середине 1938 года евреи стали так часто при полном попустительстве полиции подвергаться нападениям на улицах города, что большинство, в том числе и члены нашей семьи, после наступления темноты без крайней нужды из дома не выходили. Так что на сей раз репортаж о бое я был вынужден слушать дома в компании отца и младшей сестры. Мама, объявив, что боксом не интересуется, заперлась в ванной.

Отец с выражением мужественной покорности на лице уселся в мягкое кресло, перевезенное в галерею из нашей старой квартиры. Я расположился на деревянном табурете, практически вплотную к радиоприемнику. Хильди сидела на полу и что-то рисовала в своем альбоме. Я дорого бы дал за возможность заглянуть отцу в голову, узнать, о чем он сейчас думает и за кого болеет. Подавляющее большинство немецких евреев болели за Джо Луиса и желали поражения Максу, олицетворявшему собой силу нацистов. Некоторые, однако, опасались, что проигрыш Макса породит новую волну антисемитизма и репрессий против евреев. А кое-кто, невзирая ни на что, по-прежнему считал себя патриотами Германии и горячо поддерживал соотечественника. Что касается меня, то, при всех накопившихся вопросах и претензиях к Максу, болеть я мог только за него. Он был добр и внимателен ко мне, когда никому другому не было до меня дела. А кроме того, я рассчитывал, что в скором будущем он мне поможет.

Мое воображение едва поспевало за сыпавшей, как из пулемета, возбужденной речью радиокомментатора Арно Хеллмиса. Когда ударил гонг, давший сигнал к началу боя, даже Хильди на вре-мя перестала рисовать и, открыв рот, уставилась на приемник.