Берлинский боксерский клуб

Они около часа топтались по замкнутому кругу упреков, гнева и обид, пока в конце концов не умолкли, полностью растратив запал. Должно быть, они почти сразу же и уснули.

Наутро газета принесла пугающую весть: живущий во Франции польский еврей Гершель Гриншпан в отместку за то, что его родных депортировали из Германии в Польшу, явился в германское посольство в Париже и застрелил из револьвера секретаря посольства Эрнста фом Рата. Почитав про себя заметку, отец побледнел и, не говоря ни слова, передал газету маме. Ее прочитанное повергло в такое же немое оцепенение.

Вечером того же дня мы сидели за столом, только-только поужинав, когда в дверь галереи постучали. Мы все замерли. Немного спустя снова раздался стук, и тревожный голос произнес:

– Зигмунд? Это я, Дольф Лутц.

– Лутц? – удивился отец и пошел открывать.

Лутц быстро скользнул в открытую дверь и затворил ее за собой.

– Прости, что потревожил, – сказал он отцу. – Но я должен был тебя предупредить.

Мы с мамой и Хильди подошли поближе к мужчинам.

– Предупредить? О чем?

– Нацисты ходят по улицам, нападают на евреев и громят еврейские лавки и конторы.

Мама испуганно ахнула и прикрыла ладонью рот.

– А куда смотрит полиция? – спросил отец.

– Нам приказано не вмешиваться.

– Не вмешиваться?

– Ja[52]. Послушай, мне пора идти. А вам лучше запереть двери и окна и погасить свет, чтобы все думали, что здесь никого нет. Я постараюсь попозже зайти вас проведать, но обещать ничего не могу. Прости, Зиг, – сказал Лутц и исчез за дверью.

Отец запер на два оборота замок и выключил весь свет.

– Ступайте в заднюю комнату, – велел он. – И чтобы ни звука.

Час или около того мы просидели, затаившись, в задней комнате и боялись даже пошевелиться. Стоило Хильди кашлянуть, мы все сердито смотрели на нее, словно хотели взглядом подавить кашель. На улице было тихо, только, как обычно по ночам, изредка проезжали машины.

Потом издалека донеслись голоса. Сначала можно было расслышать только смех, затем голоса зазвучали громче и более угрожающе. Подойти к витрине и посмотреть, что делается снаружи, никто из нас не рискнул. Нам оставалось прислушиваться к топоту сапог по мостовой, грохоту, звукам ударов, выкрикам – и песням, которые обычно хором распевают в пивных.

Через какое-то время несколько человек остановились возле нашего жилища.

– По-моему, эта лавочка – еврейская, – воскликнул молодой мужской голос. – И она наверняка ювелирная!

– Не-а, здесь раньше художественная галерея была, – возразил кто-то другой. – Несколько лет как закрылась.

– Закрыться-то она закрылась, но готов поспорить, что хозяева тут кучу денег припрятали.

– Эй, еврей, открывай!

Раздался оглушительный стук в дверь. Хильди заплакала и теснее прижалась к маме.

– Тихо! – шепотом велел отец.

– Открывай, или высадим дверь!

Снаружи еще долго стучали и дергали дверную ручку. Потом на дверь обрушился такой яростный град ударов, что, казалось, еще немного – и старое дерево не выдержит. Но тут кто-то из ломившихся в галерею крикнул:

– Стой! Не так надо.

Шум сразу стих. Неужели они передумали?

В следующий миг послышался звон разбитого стекла – это вдребезги разлетелась витрина. Отец вскочил на ноги.

– Сидите здесь, – скомандовал он маме и Хильди. – А ты, Карл, иди со мной.

Настоящего оружия у нас не было. Отец сунул мне в руку деревянный черенок швабры, а сам вооружился старым ржавым молотком, который хранился у него в ящике письменного стола.

– Идем, – сказал он.

– Зиг, умоляю, осторожнее! – попросила мама.

По темному, выгороженному простынями коридору отец и я вслед за ним отважно устремились к передней части галереи. Весь пол там был усыпан осколками толстого витринного стекла, на диване лежал мусорный бак, которым нападавшие выбили витрину. Сквозь пролом в галерею забрались четверо молодых мужчин в одинаковых тщательно выглаженных коричневых рубашках и черных кожаных сапогах. Они были вооружены дубинками, и, судя по лихорадочному блеску в глазах, рвались пустить их в ход. Распоряжался у них высокий мужчина со светлыми волнистыми волосами – в темноте его было трудно рассмотреть, но мне показалось, что мы с ним встречались где-то по соседству.

Отец замахнулся молотком.

– Убирайтесь! Это мой дом!

– У евреев в Германии больше не может быть дома!

Отец прищурился и шире расправил плечи.

– Я – немец! – сказал он.

В следующий миг отец взревел во весь голос и бросился на главаря штурмовиков-коричневорубашечников.

Нападение застало незваных гостей врасплох. Их главарь еле успел прикрыться от отцовского молотка – скользнув ему по руке, молоток порвал рубашку и до крови поранил предплечье. Раненый взвыл от боли.

– Ты об этом пожалеешь!