Берлинский дневник (1940-1945)

Вчера у нас обедала Путце Сименс — она близкая приятельница Марии Герсдорф. Она в глубоком трауре по своему брату Петеру Йорку, которого повесили одновременно с фельдмаршалом Вицлебеном. Эта чисто житейская реакция на столь нежитейскую трагедию производила впечатление щемяще неадекватной такому горю. Она много расспрашивала меня об Адаме, который был их другом, но мы ее брата не упоминали. Я не нашла бы слов.

Мои руки все еще в порезах от вскрывания тех устриц, что Тони привез нам перед самым своим арестом.

Вена. Среда, 6 сентября.

Провела свой последний вечер в Берлине с Агой Фюрстенберг и Джорджи Паппенхаймом. Джорджи провожал меня до дома на трамвае; всю дорогу он играл на губной гармошке к восторгу других пассажиров. Он остался ночевать, так как мы с Марией были одни и хотели, чтобы с нами был мужчина на случай воздушного налета. Он спал в гостиной на-одном диване, а я на другом. Когда старая кухарка Марта будила меня сегодня утром, она проворчала: «In meiner Jugend kam so atwas necht vor, aber dieser 20. Juli stellt alles auf dem Kopf»[216]

Примечание Мисси, написанное в сентябре 1945 года:

Уехав из Берлина в отпуск по болезни в сентябре 1944 года, я провела четыре месяца с родными в Кенигсварте, стараясь восстановить силы для последнего — как всем нам было ясно — раунда. По дороге в Кенигсварт я провела несколько дней с Татьяной и Паулом Меттернихом в Вене. Там я прошла тщательнейшее медицинское обследование, и профессор Эппингер признал меня «нетрудоспособной» на несколько месяцев. Он обнаружил у меня увеличенную щитовидную железу, которой и объяснялась моя худоба — все это возникло в большей или меньшей степени на нервной почве. С этого времени я стала принимать крупные дозы йода.

Кенигсварт. Понедельник, 1 января.

Нанесло много снега, и большую часть времени мы проводим на воздухе, неуклюже катаясь с гор на санках и, словно дети, играя в снежки. Еды много, но едим мы на кухне: прислуга постепенно вся ушла — мужчины в вооруженные силы, женщины в военную промышленность.

1945

(январь — сентябрь)

Готовит экономка Лизетт. Все наши вечерние туалеты уложены. Играем в разные игры и наслаждаемся лучшими винами Паула. Ведь завтра нам опять разъезжаться.

Вторник, 2 января.

Паул Меттерних вернулся к себе в полк: он признан излечившимся от того страшного нарыва в легких, который чуть не свел его в могилу в прошлом году на русском фронте. Я остаюсь еще на день, чтобы приободрить Татьяну. Она совсем упала духом.

Вена. Среда, 3 января.

Весь свой последний день в Кенигсварте вела долгие разговоры по очереди с каждым из членов семьи. На сей раз действительно похоже на то, что die grosse Entscheidung[217] произойдет еще до того, как мы вновь увидимся. Мама хочет, чтобы я оставалась, но мой отпуск по болезни кончился и я должна ехать; иначе у меня будут неприятности с Arbeitsamt.[218] Глубокой ночью Татьяна отвезла меня на станцию Мариенбад.

Четверг, 4 января.

Ночью в поезде только и говорили, что о налетах на Вену: они набирают силу. Бомбят здесь по большей части американцы, прилетающие со своих баз в Италии, причем обычно днем. Трамваи (единственный пока еще работающий городской транспорт) ходят, говорят, только в дневные часы. Я встревожилась, потому что у меня, как обычно, было чересчур много багажа, да еще и гусь (ощипанный). Но мне повезло: один бывший русский пленный вызвался донести мои вещи в обмен на порядочное количество сигарет. По дороге он разговорился и сообщил мне, что Сталин вот-вот объявит амнистию, «так что, может, мы все скоро отправимся домой». Он добавил, что в последнее время почти ничего не ел, и когда мы прибыли к месту назначения — то есть в двухкомнатную квартиру Антуанетт Герне-Крой на Моденаплац, где мы будем жить с ней вдвоем, — я отдала ему всю еду, которую там нашла. Сама Антуанетт сейчас гостит у мужа в Югославии.[219]

Меня ожидала повестка — из местного бюро трудоустройства. Видно, они времени не теряют!