Берлинский дневник (Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента)

Сегодня в официальных польских кругах большое волнение. Совещания между Смиглы-Рыдзом, Веком и генералами. На данцигской границе убит польский солдат. Результат: ночью польские войска получили приказ стрелять в любого, кто пересекает границу с Данцигом, сразу и без предупреждения. Завтракал у посла Биддла. Он полон энтузиазма по поводу своей работы, и хороших новостей у него через край, хотя я не всегда согласен с его выводами. Он очень пропольски настроен, что вполне естественно, и я все понимаю. Биддл беспокоится, что французы и британцы опять хотят все решить мирным путем, и предполагает, что профессор Бурхардт, верховный комиссар Лиги Наций в Данциге, швейцарец, который встречался в прошлый уик-энд с Гитлером в Берхтесгадене, может оказаться вторым Рэнсименом.

Варшава, 20 августа

Сегодня в четыре утра состоялась радиопередача в Америку. Возвращался в отель на рассвете, ветерок мягкий, свежий, успокаивающий. По распоряжению из Нью-Йорка ночью уезжаю в Берлин, боюсь, судьба моя такая - вечно быть не там, где нужно. В итоге поляки спокойны и уверенны, а берлинские насмешки, проводимая Геббельсом в прессе кампания лжи и подстроенные инциденты оставляют их равнодушными. Но они слишком романтично настроены, слишком самоуверенны. Спросите их, как спрашивал на прошлой неделе я многих чиновников в министерстве иностранных дел и военных, про Россию, и они пожмут плечами. Россия для них не имеет значения. А должна ведь. Я думаю, что поляки будут воевать. Знаю, что ошибочно говорил то же самое про Чехословакию в прошлом году. Но повторяю то же самое про Польшу. Наше посольство разделилось. Большинство считает, что Польша успешно справится сама. Наш военный атташе думает, что Польша сможет продержаться одна против Германии месяцев шесть. С другой стороны, Гаррисон уверен, что эта страна потерпит крах. Здесь находится майор Элиот. Он считает, что польская армия весьма надежна, но недостаточно вооружена и не осознает полностью своего неудачного стратегического положения. Записать в дневник: пышный обед, который устроил Джон Гунтер, - много водки, копченый лосось и разговоры; сегодняшний завтрак с молодым Ричардом Маурером, очень похожим на своего отца, Пола Скотта Маурера, и его невестой, необыкновенно привлекательной, и прогулка по Варшаве прошлой ночью перед началом радиопередачи с Морисом Гиндушем. Новый коротковолновый передатчик польского радио до сих пор не готов, что меня беспокоит.

Берлин, 23 августа

Ганс Кальтенборн, наш ведущий комментатор международных новостей, был сегодня задержан тайной полицией по прибытии из Лондона в Темпельхоф. Нацисты здорово нас провели. По распоряжению из Нью-Йорка я сделал запрос в официальные учреждения по поводу его приезда. Мне ответили, что против его визита сюда возражений нет, но он не сможет ни вести радиорепортажи из Германии, ни встречаться с кем-либо из официальных лиц. Я заподозрил что-то неладное, когда чиновники на паспортном контроле все еще держали его, хотя всех остальных пассажиров уже отпустили. Его жена, несколько ее немецких родственников и я терпеливо ждали за бронзовым ограждением, которое отделяло нас от него. Было душно и жарко, и, пока стало ясно, что произошло, все мы изрядно вспотели. Немецкие родственники, которые подвергали себя опасности быть арестованными просто за то, что находились там, смело оставались у ограды. В конце концов я пожаловался человеку из гестапо, что нас заставляют так долго ждать, и после длительного и жаркого спора он позволил Гансу присоединиться ко всем нам на террасе кафе, где мы заказали пиво. Ганс прибыл в пятнадцать сорок пять. Без четверти шесть подошел гестаповский офицер и объявил, что шестичасовым самолетом Ганс будет отправлен обратно в Лондон.

"Почему? Он только что прилетел оттуда", - вмешался я.

"А сейчас он возвращается туда", - сказал офицер.

"Могу я узнать почему?" - спросил Ганс, внутри он весь кипел, но внешне оставался спокойным, хотя лоб у него покрылся испариной.

У офицера имелся готовый ответ. Заглянув в записную книжку, он заявил с величайшей серьезностью: "Герр Кальтенборн, в такой-то и такой-то день вы произнесли речь, оскорбляющую фюрера".