Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента

А только что закончившийся 1933 год, вполне возможно, оказался переходным не только лично для нас, но и для всей Европы и Америки. То, что делает Рузвельт дома, кажется, отдает чуть ли не социальной и экономической революцией. Гитлер и нацисты продержались в Германии достаточно долго, и наши друзья из Вены пишут, что фашизм, как местный клерикальный, так и берлинского толка, быстро делает успехи в Австрии. Здесь, в Испании, революция обернулась ничем и правое правительство Хиля Роблеса и Алехандро Лерруса, кажется, склоняется к восстановлению монархии или созданию фашистского государства по итальянской модели, а возможно — к тому и другому. Париж, в который я приехал в 1925 году, будучи в нежном возрасте двадцати одного года, и который любил, как любят женщину, уже не тот, что я увижу послезавтра — у меня нет на этот счет никаких иллюзий. Кажется даже, что весь мир, в который мы опять погружаемся, уже отличается от того, из которого мы уезжали всего год назад, когда упаковывали одежду и книги в Вене и отправлялись в Испанию.

Путешествуя по побережью от Барселоны, мы случайно наткнулись на деревушку Льорет-де-Мар. Она находится в пяти милях от железной дороги и раскинулась в виде полумесяца в широкой песчаной бухте у подножия Пиренеев. Тэсс она понравилась сразу. Мне тоже. Мы нашли меблированный дом прямо на пляже — три этажа, десять комнат, две ванные, центральное отопление. Когда владелец назвал цену — пятнадцать долларов в месяц, мы сразу заплатили за год вперед. Наши расходы, включая аренду дома, составляли в среднем шестьдесят долларов в месяц.

Что мы сделали за прошедшие двенадцать месяцев? Не очень-то много. Никаких великих свершений. Мы купались по четыре-пять раз в день с апреля до Рождества. Совершали прогулки по невысоким и доступным горным склонам, которые спускались к деревушке и морю, прошли тысячу оливковых рощ и сотню дубовых лесов, откладывая на завтра и — навсегда восхождение на покрытые снегом вершины, которое мы все время собирались совершить поздней весной и ранней осенью. Мы прочитали некоторые из тех книг, на которые не хватало времени, когда днем надо было составлять еженощную телеграмму с сообщениями и когда мы метались из одной столицы в другую — из Парижа и Лондона в Дели. Что касается меня, то это были несколько книг по истории, несколько по философии, «Закат Европы» Шпенглера, «История русской революции» Троцкого, «Война и мир», «Путешествие на край ночи» Селина — самый оригинальный французский роман со времен войны, и чуть ли не весь Уэллс, Шоу, Эллис, Бирд, Хемингуэй, Дос Пассос и Драйзер. К нам приезжали друзья и останавливались у нас: Джей Алленс, Рассел и Пэт Штраус, Луис Кинтанилья один из самых многообещающих молодых испанских художников и ярый республиканец. Андрее Сеговия жил по соседству и заходил вечерами поговорить или поиграть на своей гитаре Баха или Альбениса.

За этот год у нас было время узнать друг друга, побездельничать и поиграть, поесть и выпить, посмотреть бой быков после обеда, а ночью — на яркую Баррио-Чино в Барселоне; время прочувствовать краски, оливковую зелень холмов, ни с чем не сравнимую синеву Средиземного моря весной и удивительные суровые бело-серые небеса над Мадридом; а также узнать испанского крестьянина, и рабочего, и рыбака, людей с глубоким чувством собственного достоинства, мужественных и открытых, несмотря на их жалкое полуголодное существование; а в Прадо и в Толедо было немного времени на Эль Греко. Его стремительная манера письма и краски просто сразили нас, и вся живопись Возрождения, которую мы видели в Италии, даже да Винчи, Рафаэль, Тициан, Боттичелли, показалась нам бледной и анемичной.

Это был хороший год.

Париж, 7 февраля