Берлинский этап

— Что скучаешь одна на берегу? Ждёшь, когда на катере прокатят?

— Беспокойно мне как-то, — призналась Нина.

— А кому сейчас спокойно. Время такое…

Катер, между тем, причалил к берегу всего лишь в нескольких шагах от подружек.

Четверо парней в военной форме сошли на берег, и один из них, презрительно мотнув головой, громко запел:

«Под немецких куколок

Прически вы сделали,

Губки понакрасили,

Вертитесь юлой.

Но не надо соколу

Краски твои, локоны,

И пройдет с презрением

Парень молодой».

… Но двое из четверых всё же остались: уж больно девчонки хороши, да и просто поболтать хотелось. Аньке тоже только повод дай. Слушает, да хохочет. Парни оба высокие, красивые, связистами оказались, наперебой военные истории рассказывают, но не о подвигах и не о том, как друзей теряли, а всё больше забавные истории, как будто и война была не пожарищем и огненным мессивом, а так, игрой в войнушку, в которой фашистов разбили шутя.

— Что они только не выдумывали, гады, да только и нас голыми руками не возьмёшь, — усмехался беленький, с голубыми глазами.

— Ага, — второй смуглый и тоже подтянутый красавец в подтверждение слов друга вынул откуда-то из кармана изрядно измятую памятку-брошюру, состоящую всего-навсего из нескольких листов, распечатанную для солдат.

— Ой! — с наигранным испугом отстранилась Анька, увидев нарисованную чёрную ведьму, и тут же прильнула к брошюре опять, громко вслух прочитала подпись под сказочной старухой. -

Сядь-ка дружок,

Да съешь пирожок.

Пирожок-то на вид деловит,

А внутри-то пирог ядовит.

— И еду отравленную в домах оставляли, — продолжал светленький. — И в колодцы яд подсыпали. Как-то раз…

Досказать историю не дал замполит, внезапно навис, как строгий учитель над нашкодившими школьницами:

— Аксёнова! Поливанова! В столовой нужна ваша помощь.

Нина даже поёжилась от его взгляда, на фашистов и то добрее смотрят…

Помощь, собственно говоря, была не так уж и нужна. Столовую подметали только утром, но приказ есть приказ, пришлось снова взяться за веники, хотя обеим подругам была известна причина недовольства замполита.

— Аньк, ну зачем тебе этот старик? В отцы ж тебе годится.

Анька только хихикала — сверкала глазищами-миндалинами, так, что было не понять, правда ли втюрилась в лысого, похожего на бульдога майора или ведет какую-то свою лисью игру.

Любовь зла, говорят. Может, и вправду…

Нельзя же поменяться хотя бы на минуту глазами, сердцем, чтобы увидеть майора Чигракова, приземистого, с обвисшей кожей, глазами вертихвостки-подруги.

Вернее, это она раньше вертихвосткой была, а теперь ни дать, ни взять — верная жена. Сколько ни зови «пойдем с ребятами посидим» — все напрасно.

Боится, что майор увидит невзначай. А он будто чувствует в Нине врага, смотрит на неё исподлобья, так бы и испепелил её и заодно всё юное, что стоит на пути к пышной Анькиной груди.

«Люблю украинску породу. Полна пазуха цицок», — говорят о таких, и не важно, хохлушка или нет.

В другой раз, проходя вечером мимо распахнутых окон столовой, услышала Нина знакомый ворчливый голос «собьёт она тебя с пути». Просто обрывок фразы, а как ледяной водой окатили. Да, может, и «она» — не о ней, не о Нине. Может, и не с Анькой замполит беседовал вовсе? Но логика была не на стороне подруги: её очередь мыть посуду, а на других замполит если и смотрит, так только с подозрительным презрением. Не шутка, видно, последняя любовь… Нина пыталась было снова завести об этом разговор с Аней. — Твой замполит хочет нас, наверное, поссорить. — Смешная ты, Нина, — усмехалась в ответ. — Он меня ко всем ревнует. Видит же, парни молодые вьются вокруг тебя. Боится, как бы и я в молодого не влюбилась. Но такое объяснение не оправдывало замполита в глазах Нины. Ревновать — значит сравнивать себя с другими, не в свою, причём, пользу, — старость с молодостью. Значит, не так уж и любит, если не смог подняться над своим самолюбием. А кто предаёт себя самого — легко предаст и другого… Но Аня в такие дебри-рассуждения не вдавалась, порхала себе, как бабочка счастливая, и Нина решила для себя: не хочет человек — не надо лезть в душу. И всё же надеялась, поутихнут-поулягутся страсти, и снова всё будет по-прежнему…

На коммутаторе девчонок ждал сюрприз, по каким-то важным делам пожаловал их общий знакомый, вернее, не совсем знакомый, поскольку знали они не его самого, один только голос…

— Кто дежурит сегодня? Это ты, Нина? (… Аня, Клава…)

Борис не ошибался никогда, знал всех по именам и голосам.

Нина, Аня, Клава о нём знали немного. Только то, что связист — сибиряк, что зовут его Борис и фамилию носит смешную — «Тараканов».

«Усатый, наверное», — хохотали как-то девчонки, сплетничая о связисте.

По голосу, созданному не иначе для того, чтобы разгонять тоску, угадывался весельчак и балагур.

«Ой, девочки, как же я соскучился по девчатам, — даже вздыхать у него получалось как-то особенно, легко и радостно. — Так бы и прижался к вам!»

Борис оказался симпатичным подтянутым блондином. Грудь в орденах, на вид лет двадцать пять.