Берлинское кольцо

— Я готов, — сказал он, пересиливая слабость.

— О, мы выглядим молодцом, — стараясь изобразить радость, выдавил из себя врач и почему-то испуганно посмотрел на гауптштурмфюрера.

Тот нахмурился.

— Да, молодцом… по нынешнему времени… Спасибо за старания.

Они вышли с молодым человеком из барака, именовавшегося почему-то клиническим корпусом № 3, хотя он был единственным на лесной поляне, и направились к машине, что стояла в тени деревьев и была почти не видна. Ольшер шел впереди, больной на шаг или два сзади. Тяжелое дыхание молодого человека было хорошо слышно капитану, и тот озабоченно морщился. Отворив дверцу, Ольшер предупредил больного.

— Тут, на сиденье, шинель, накиньте ее… В дороге переоблачитесь фундаментально.

Свет не понадобился капитану. Он не хотел, видимо, привлекать к машине внимание. Включил мотор и мягко, даже изящно вывел «оппель» из тени на дорогу, усыпанную гравием. Около ворот, вернее, у будочки вахтера, остановился, тихо просигналил, показал вышедшему из укрытия дежурному — хромому солдату в форме, но без нашивок — пропуск. Тот козырнул, отворил ворота и стал в сторонку, освобождая проезд. «Оппель» напружинился как перед стартом, фыркнул и сразу, с места, метнулся на шоссе.

Через два часа «оппель» остановился у тихой лесной сторожки уже с другой, противоположной стороны Берлина и из него вышли двое мужчин — Ольшер и молодой офицер в чине унтерштурмфюрера. Едва они сделали несколько шагов в направлении небольшого деревянного дома с застекленной террасой, как раздался лай собаки — глухой, басистый, втиснутый в стены. Потом скрипнула дверь и открылся светлый квадрат и на фоне этого розово-желтого квадрата — силуэт женщины.

— Кто? — спросила она вкрадчиво.

— Это мы, фрау Зоммер, — ответил Ольшер. — Извините за позднее вторжение.

— Ничего, ничего… Я ждала.

Ольшер взял унтерштурмфюрера под руку и помог ему подняться на крыльцо.

— Это тот самый офицер, о котором я говорил вам… Он после ранения…

— Да, да… Проходите.

Ольшер пропустил офицера вперед, в комнату, а сам задержался с хозяйкой на террасе.

— Зовите его Искандер… Я думаю это имя легко запомнить, — сказал капитан.

Женщина угодливо улыбнулась.

— О да…

6

— Вы устали, фрау Найгоф, я это понимаю и сочувствую вам, однако одна деталь заставила меня снова побеспокоить вас…

Так начался третий допрос Рут Хенкель, или, как она теперь именовалась, — баронессы Найгоф.

Она увидела на столе полковника папку, ту самую папку, которая привлекла ее внимание при первой встрече и из которой были извлечены тогда фотографии. Противная серая папка с белыми тесемками. Значит, будет знакомый разговор, будут знакомые вопросы, уже осточертевшие баронессе, главное, доставившие ей столько неприятных переживаний. Она считала, что с ними покончено, и вот теперь полковник снова возвращается к пройденному.

— Какая деталь? — спросила Найгоф, усаживаясь поудобнее и закидывая ногу за ногу: ей надо было показать свое равнодушие ко всему, что делается в этом кабинете. Она здесь гость, случайный человек, в силу нелепостей, существующих в Восточном секторе, оказавшийся на положении допрашиваемого и благодаря своему благородству и воспитанности терпеливо переносящий насилие. Но она остается баронессой и женщиной, и этого никто у нее отнять не может. Даже строгий полковник, вызывающий ее на скучные и нелепые допросы. Кстати, каков он, этот седой контрразведчик. Первый раз она не придала никакого значения его внешности, только оценила характер. Сейчас потребовалось более полное исследование.

Лицо! Что в нем? Ну, конечно, разве могла бы она заинтересоваться таким лицом, прогуливаясь по Шонгаузераллей. И не потому, что оно лишено привлекательности. Черты приятны, во всяком случае, правильны. Раздвоенный подбородок, значит, упорство, твердость. Но не то упорство, которое ведет к великим целям. Это — служение долгу. А долг — уже миссия для подчиненных, для исполнителей. Глаза спокойные — проявление того же качества. У Каюмхана, например, в глазах была жадность и лицемерие — великолепные данные для взлета. Пусть временного, но взлета. К тому же Каюмхан красив, его можно было показывать, представлять и даже возносить, как образец благородства. Перед массой, конечно, перед теми, кто служит идеям и долгу. Перед полковниками в настоящем и простыми парнями с Шонгаузераллей в прошлом…

Все это прочел полковник в глазах Рут, все принял, не оскорбился и не испытал разочарования в самом себе. Ему хотелось улыбнуться, насмешливо, с ехидцей, но слова, что предстояло сейчас произнести не вязались с улыбкой. Поэтому он сохранил спокойную хмурость и сказал сухо и деловито:

— Нет никаких свидетельств, что ценности в сорок тысяч марок исчезли из дома президента. Не фигурировали они и на бракоразводном процессе. Не обнаружены следы драгоценностей и у ваших родственников — все награбленное в оккупированных областях осталось при вас. Имеется список украшений, находившихся у бывшего президента ТНК в 1943 году и в момент развода — списки почти идентичны. Какие же сокровища в сорок тысяч марок вы потеряли на втором километре?