Берлинское кольцо

Но все-таки ему хочется стрелять. Именно сейчас. Возвращается то первое, желание, что возникло при упоминании о живом двойнике. Убивать! Не давать подняться. Никто не воскресал после выстрела Дитриха.

Он неожиданно для самого себя принимает решение. Определенное и точное:

— Соедините с Туркестанским национальным комитетом. Немедленно!

Его соединяют. Телефонная станция работает, несмотря на тревогу. Она должна работать, если даже самолеты подожгут весь Берлин.

— Не отвечают.

— Повторите вызов. Еще! Еще!

Ему нужен президент Туркестанского национального комитета. Проще говоря, агент гестапо, старый и надежный агент, которого Дитрих завербовал еще в 1935 году.

— В здании никого нет. Видимо, все спустились в бомбоубежище.

— Повторите!

И пока дежурный мучает аппарат, посылает захлебывающиеся в своем неистовстве звонки на Ноенбургерштрассе, Дитрих ругает агента: трус, ничтожество, бездельник. Потом вспоминает, что недавно на президента покушались в Потсдаме, и успокаивается. Вид собственной крови не так уж вдохновляет человека на риск. Вали Каюмхан, видимо, еще слышит звук выстрела и ощущает боль в плече. И все же трус!

— Соединяю!

Нашелся все-таки президент. Нет, это не Вали Каюмхан. Не его высокий женственный голос в трубке. Грубые гортанные звуки.

— Капитан Хаит слушает.

Хуже, он вовсе не нужен Дитриху. Вообще никто, кроме Каюмхана, не нужен. Впрочем, военный министр может быть полезным.

— Господин гауптман, с вами говорит Дитрих…

— Меня уже предупредили.

— Тем лучше… Можем приступить к делу…

Сигнал главной тревоги перебивает Дитриха. Мучающий душу вой сирены. От этого воя все замирает, прячется в землю, втискивается в щели. И ждет удара…

Дитрих стоит на месте у аппарата, заставляет стоять далеко от себя, на тихой Ноенбургерштрассе, в старом сером особняке, капитана Хаита. Стоять, прижав судорожно трубку к уху, и слушать, хотя нервы напряжены до предела и в пальцах беснуется дрожь. Стоять, в то время как мысль бежит, торопит капитана, требует, чтобы он кинул трубку и помчался вниз, в бомбоубежище. И он готов помчаться, но голос Дитриха его держит. Держит крепко.

— Не можете ли вы, капитан, припомнить офицеров, которые были отправлены на Восточный фронт в промежутке между десятым октября и пятнадцатым декабря… Примерно…

— Их было много, господин штурмбанфюрер…

— Но вы их помните?

— Да, безусловно… Это моя обязанность.

Проклятая сирена мешает говорить и слышать ответы. Город уже затих. Улицы мертвы, ни одной живой души не видно, а она все воет и воет, словно отпевает еще живых. Рыдает над ними…

— Значит, помните?

— Да, да.

Торопится Хаит. Дрожь уже перебегает от пальцев к локтям, плечу, шее. Вот уже танцуют губы. И он кусает их, чтобы не дать волю страху.

— Да, да! — повторяет он и этим хочет заставить Дитриха быть лаконичным.

А тот жестоко медлителен и многословен:

— Не встречали ли вы унтерштурмфюрера со следующими приметами: вьющиеся волосы…

К рыданиям сирены примешивается спокойный густой бас моторов. Пока тихий, но властный. Он растет, ширится, накрывая город незримым пологом. Его пытаются разорвать своим неистовым гавканьем зенитки — вся северная часть Берлина оглушена этим хором механических псов. Они внизу. И они бессильны. Рокочущий полог затягивается медленно и уверенно.

— Что, что? — кричит в трубку Хаит.

— Вьющиеся волосы, удлиненная мочка правого уха, родимое пятно на бедре…

— Фамилия? — с отчаянием погибающего требует Хаит. Сейчас ахнет бомбовый удар. Если Дитрих поторопится, капитан успеет еще сбежать вниз.

Дитриху не хотелось бы называть фамилию, однако другого выхода нет, и он называет. Впрочем, мог бы и умолчать. Хаит уже догадался, о ком идет речь. Обо всем догадался. Теперь ему надо было только уточнить степень опасности.

— А на каком участке фронта он находится или должен находиться?

И это не хотелось Дитриху разглашать. Но на полдороге не остановишься.

— Белоруссия… Роменский батальон…

Неожиданно точно Хаит отвечает:

— Нет!

— Что, нет?

— В Роменский батальон офицеров вообще не посылали за эти месяцы, только солдат, случайно оказавшихся в Берлине…

— А в другие батальоны?

— Посылали, но с такими приметами унтерштурмфюрера не было…

Ахнула фугаска. Где-то недалеко от Ноенбургерштрассе. Задрожали стекла, колыхнулся пол. Но Хаит стоял по-прежнему у аппарата. Он ждал новых вопросов Дитриха. Еще чего-то ждал. Того, что крылось за словами, за любопытством штурмбанфюрера. А любопытство должно было существовать, если воскрес унтерштурмфюрер.

Воскрес!

Он помнил хорошо:

Машина все еще стояла на полянке, под кронами буков. Двое вернулись, и один, шедший впереди, постучал ногтем в смотровое стекло.

— Это мы, эффенди.

Дверца отворилась, высунулась голова в высокой фуражке.

— Все в порядке?

— А разве когда-нибудь было иначе!

— Я слышал крик в чаще — не то человека, не то птицы.

— Птицы, эффенди… Здесь же лес.

— Конечно, конечно… Влезайте, дождь ужасный.

— Что вы, эффенди, чудесный дождь. Он умывает мир.

— Главное, дорогу, — уточнил второй из подошедших и подтолкнул товарища в машину.