Берлинское кольцо

Все засмеялись — сравнение «шахини» со священной птицей было забавным, оно могло повести дальше, к чему-то острому и пикантному. Целый вечер они говорили намеками и целый вечер искали благосклонность очаровательной жены президента. Кажется, благосклонность подарена полковнику — офицерам всегда везет! Пусть начнется цепочка с офицера. Даже ревнивый министр здравоохранения готов поступиться почти обретенным правом быть рядом с «шахиней».

— Что еще за птица? — наивно полюбопытствовала Рут. — Я не хочу быть птицей!

— Лайлатулкадр! — простодушно пояснил Арипов.

Никто не придал значения словам штандартенфюрера — в них видели лишь забавный намек. Никто, кроме Хаита. Вице-президент бросил на Арипова такой испуганный взгляд, будто пытался предостеречь от последующего шага. Этот взгляд перехватила «шахиня». Мгновение она оценивала испуг Хаита. Только мгновение — и тотчас нашла связь между звучанием слова и переменой в лице военного министра. И засмеялась вместе со всеми, громко засмеялась — ей надо было выразить радость.

— Имя не такое уж звучное и впечатляющее, но я скромна и принимаю его. Так пейте!

«Вот кто говорил о птице. Вот чьи голоса звучали сегодня! Аист! Аист!!! — Рут подала полковнику фужер. — Боже, а я, глупая, едва не прошла мимо. Едва не упустила эту священную птицу. Милый полковник, вы даже не представляете, как нужны мне! Ищите моего взгляда? Пожалуйста! — Она смежила веки, как это делала всегда, желая привлечь внимание, и сквозь узкое синее оконце посмотрела на штандартенфюрера. — Я, кажется, люблю вас…»

— Теперь пейте!

3

Уже в сентябре 1945 года, когда шел процесс над главными военными преступниками и очередь приближалась к неглавным, около ворот лагеря «Люнебург» остановился «виллис» и из него выпрыгнули два американских офицера. Один высокий, плечистый, со скуластым угрюмым лицом, второй — щупленький, среднего роста, ничем неприметный, кроме черных усиков и большого носа, перебитого не то осколком снаряда, не то ножом. Наверное, все же ножом, потому что обладатель этого носа на фронте не был.

Офицеры предъявили ордер на допрос пленного вне территории лагеря и забрали с собой гауптштурмфюрера Ольшера. В «виллисе» он оказался рядом с плечистым я скуластым на заднем сидении. С шофером сел обладатель перебитого носа.

За всю дорогу, а «виллис» пробежал с десяток километров, пока достиг противоположной части города, офицеры не проронили ни слова. Имеются в виду слова, адресованные Ольшеру, — их не было. Да и между собой американцы перебросились лишь парой или тройкой фраз, из которых Ольшер заключил, что офицеры не в духе и им эта поездка нужна, как воскресный молебен с похмелья.

«Виллис» остановился у небольшого особняка, где прежде жили состоятельные и, возможно, очень состоятельные люди: дом и садик были обнесены чугунной изгородью с ажурными переплетениями. Офицеры вышли первыми и, заметив, что Ольшер мешкает, крикнули нетерпеливо:

— Плис!

А скуластый почему-то засмеялся, что никак не шло к его хмурому лицу, и добавил:

— Битте, черт возьми!

Приглашение не очень понравилось Ольшеру, но это было не самым неприятным из того, что ожидало капитана за порогом особняка. В доме находился еще офицер — переводчик. Сонный, только что освободившийся от винных чар, он мылся под краном, фыркал и ругался, и называл всех свиньями, не способными понять человека в двадцать пять лет — переводчику было двадцать пять лет, он недавно окончил колледж и стажировался в армии.

Скуластый и носатый прошли в столовую, а может, и не столовую, а просто большую комнату со столом, заваленным газетами и уставленным бутылками с вином и коньяком. Они не обратили внимания на переводчика, что еще больше рассердило его, и он принялся ругать Ольшера. По-немецки:

— Ну, что вы стоите как пень? Не можете очухаться после капитуляции. Шнель!

— Куда мне идти? — спросил миролюбиво Ольшер. Очень миролюбиво — ему не хотелось сердить хозяев!

— Герадеаус! Прямо!

Прямо — значит в столовую. И Ольшер прошел и снова остановился, теперь на пороге.

Скуластый показал ему на стул в углу, у камина, а сам устроился в кресле, предварительно придвинутом к столу. Носатый в это время разглядывал что-то за окном. Разглядывал и неторопливо стягивал с себя китель.

Он, носатый, сказал:

— Мы все знаем о вас… и незачем жевать резину.

Сам он не жевал резину и тем не походил на стандартных американских офицеров.

Слова носатого перепел явившийся вслед за Ольшером двадцатипятилетний — он кончил умываться, но еще не успел вытереться, и полотенце старательно двигалось по его розовой шее.

— Всех будут судить, — добавил от себя переводчик. — И — капут! — Жестом он изобразил веревку, поднимающуюся от горла вверх. Изобразил без улыбки, на полном серьезе.

— Заткнись! — бросил ему носатый. Это переводчик, конечно, не перевел, но Ольшер уловил смысл сказанного, так как двадцатипятилетний досадливо поджал губы.

— Мы все знаем, — повторил носатый, — даже то, что вы вербовали людей для нападения на наши стратегические пункты…