Бермудский треугольник

– Зачем тогда ты ее выставил?

– Дразнить гусей.

Андрей знал, что эту незаконченную картину дед ни разу не выставлял на официальных вернисажах, но не скрывал ее, когда наведывались в мастерскую коллеги, вроде бы вскользь проверяя производимое ею впечатление. Андрей не совсем понимал, почему картина не закончена, точнее – почему дед не заканчивал ее, а когда видел, как тот с кистью в хмурой задумчивости стоял перед полотном, удерживался обидеть деда «дурацкими вопросами», догадываясь, что картина не отпускает и мучает его. Нет, картина не была предназначена дразнить гусей – Демидов лукавил: от картины этой несло леденящим до дрожи холодом, беспросветной жутью гибели.

Огромные, растопыренные рубчатые колеса, похожие на клешни чудовищного внеземного краба, сплошь загораживали небо с задавленной щелочкой заката, грозно выпирали из адской черноты с неотвратимо-смертельной тупой и слепой силой, висели вкось над кюветом, могильно темнеющим сбоку проселка, где навзничь лежала молодая женщина. Потухающий блик заката падал на едва видимое ее лицо, безнадежно запрокинутое назад с выражением навечной немоты, и противоестественно нежно белела слегка откинутая, открытая до бедра нога в модном сапожке. Справа на размытой дождем дороге лицом вниз лежал мужчина в рабочей куртке, в поношенных, заляпанных глиной ботинках, одна рука в последней муке впивалась пальцами в грязь, голова подмято упиралась в огромное колесо, принесшее гибель. Катастрофа произошла только что, и фары гигантского грузовика еще слабо, умирающе светились перед тем, как погаснуть совсем.

– И долго, Егор, ты этим чудовищем будешь дразнить гусей? – спросил Василий Ильич насупленно. – Мистер Хейт, по-моему, ошеломлен твоим диким реализмом. Он ничего не видит, кроме твоей картины.

– Прекрасно! Мистер Хейт, позвольте спросить, вам нравится моя работа? – с преувеличенной любезностью обратился Егор Александрович к американцу. – Она трогает вас? Или?…

Мистер Хейт проворно повернулся к Демидову острым аскетическим лицом.

– О да, – сказал он. – Это страшно. Это символ.

– Символ?

– Здесь написано название: «Катастрофа», – ответил мистер Хейт, выпукло произнося слова, чтобы преодолеть акцент. – Это – нет. Это – нет. Это тотальный символ – гибель. Это – смерть. Здесь под колесами Россия – русские. Так? Да? – Он снова перевел взгляд на картину: – Это безумие. Катастрофа России…

Егор Александрович, щурясь, смотрел на заостренное лицо мистера Хейта, сохраняя любезное настроение легкомысленного творца, которому, между прочим, небезынтересно знать мнение о своих вещах.

– Извините, мистер Хейт, я хотел сказать не вполне то, что вы думаете, – возразил он с намеренной невозмутимостью. – Вы понимаете картину через край… прямолинейно. Я отнюдь не политик. Я думал, если хотите, сказать о трагедии случайности. Такое может быть и в Америке. Вся человеческая жизнь – случайность, которая обрывается, как паутина, в одночасье. Вот моя мысль, мистер Хейт, никакой политики.

– О нет! – выговорил мистер Хейт. – Случайность – это закон. Вы тут… показали финал России, финал русских. Это политика. Вы не эстет. Вы реалист. Очень реалист.

– Я живописец, мистер Хейт.

«Дед лукавит, играет под простачка, а американец не так уж наивен», – подумал Андрей, невольно соглашаясь с американцем, потому что эта картина вызывала роковой ужас перед случайной гибелью двух людей на грязной осенней дороге и что-то несравнимо большее, непоправимое, случившееся со всеми, и безысходное чувство общей беды стягивало горло.

– Вы… большой живописец, но… но большой пессимист, – сказал мистер Хейт, выделяя слова. – Россия не будет гибнуть, не будет умирать. Россия пойдет к Европе и Америке, будет демократия, будет… как это называется… не святая Русь, а цивилизованная жизнь… так, так будет.

Шум голосов в мастерской затихал, все начали прислушиваться к разговору, обступая американца, трое нетрезвых живописцев, похожих друг на друга, как родные братья, оставили в покое бутылки на закусочном столе и сунули бороды между плечами слушателей. Переводчик Игорь Григорьевич, этот тихий соломенноволосый мальчик, обеспокоенно глядел в затылок американца, и две журналистки, то ли искусствоведки постперестроечного периода, две возвышенные девицы, до предела затянутые в нечто серебристое и кремовое, волнисто покачивались, как гусеницы, за спиной мистера Хейта, бледными ручками протягивая к его выбритому подбородку черные прямоугольнички заграничных микрофонов.

– Какого шута вертитесь тут со своими игрушками, многопочтенные девы? Откуда вы появились? – вдруг рявкнул невежливо Егор Александрович. – Не мешать! Брысь отсюда! Чтоб следа вашего не было! Брысь, пока не схлопотали ата-та по тощим ягодицам, извиняюсь за медицинскую фразеологию!

– Вы дикарь! Какое вы имеете право? – завизжали девицы, рассыпая вокруг себя пепел от сигарет.

– Мы – из телевидения! Как вы можете в мастерской выдающегося художника произносить такие слова!