Бернард Шоу

Проникшись мудростью от Маркса, Шоу проповедовал свет новой веры при всех случаях и обстоятельствах, хотя со временем он отойдет от некоторых положений экономического учения Маркса и будет развивать исключительно британскую разновидность социализма, называемую фабианством.

Целых двенадцать лет, в среднем трижды в неделю, Шоу выступал на уличных перекрестках и рыночных площадях, в парках, в крупнейших залах столицы и провинции, в Сити-Темпль, в Британской Ассоциации и в непрезентабельной обстановке тайных политических сходок — словом, всюду, куда только могли занести его ноги.

Вскоре он не знал отбоя от приглашений — всем хотелось выпустить его главным докладчиком. С просителями был заведен такой порядок: кто раньше попросит, тот и уносит — и не важно, какого чина-звания ходатай. Этот еженедельный распорядок публичных выступлений сломила лишь долгая болезнь, когда Шоу было за сорок, та самая болезнь, что кончилась его женитьбой. Но и после того спрос на него не падал, и, чтобы услышать его, люди до отказа заполняли залы и улицы.

Шоу было по душе его дело — так заурядный англичанин любит гольф или теннис. Для Шоу публичные выступления были и спортом, и развлечением, и делом жизни. Он. был много счастливее тех, кто добрую половину жизни все выискивает, чем бы скрасить свое существование.

«Впервые я приковал к себе внимание английской публики в Гайд-парке: забравшись на тележку, я выступал с шумовым сопровождением». Действительно, в Гайд-парке состоялось одно из первых его уличных выступлений, которому внимали трое бездельников, развалившихся на травке. Когда Шоу останавливался перевести дыхание, один из них, не поднимая головы, вопил: «Слушайте, слушайте!»

В другой раз в том же Гайд-парке он битых полтора часа распинался под проливным дождем перед шестерыми полицейскими, которых специально отрядили посмотреть за ним. Вода гулко била по их плащам. Он и их вознамерился обратить в свою веру, хотя наперед знал, что людям не втолкуешь лекцию, если они слушают ее за жалованье.

Дважды Шоу едва не угодил в тюрьму. Полисмен всегда может обвинить выступающего на уличном митинге в нарушении порядка: оратор или его слушатели послужат-де препятствием, если какой-нибудь пешеход или экипаж законным образом пожелает проследовать через это именно место. Когда кто-то из Социалистической лиги Уильяма Морриса стал жертвой такого обвинения, Моррис заявил, что подобного рода «правонарушением» люди грешат от колыбели и до могилы. Опытный и умный полисмен никогда не будет поднимать шума, если люди митингуют на обычном уличном пятачке, никому особого беспокойства не доставляя. Но когда находится какой-нибудь не в меру набожный констебль, для которого мирские речи в публичном месте богохульство, или констебль с ультраконсервативными взглядами, усматривающий прямой призыв к мятежу в социалистических обличениях капитализма, тогда немедленно возникает обвинение в «нарушении» и — пиши пропало! Закон на стороне констебля, и, когда тот опрометчиво запустил его в действие, закон уже не остановить, пусть даже лютой ненавистью отблагодарят власти примерное усердие своего агента.

В ответ на гонения общество, митинговавшее на улице, незамедлительно выбрасывает лозунг «Свобода слова!» и уже вопреки закону проводит свои встречи на том же самом месте. Оратор за оратором подвергаются аресту. Толпы народа стекаются на даровое зрелище, учиняя самое что ни на есть настоящее «нарушение». У судей выбор один: потребовать уплаты штрафа или отправить ораторов в тюрьму. Дабы волнение не затихало, находятся ораторы-добровольцы, желающие пострадать за свободу слова. Наконец, волнения переступают все границы, и тогда встревоженно поднимают голову религиозные организации, которые тем и держатся, что ведут свои проповеди под открытым небом. Правительство не прочь пугнуть атеистов и социалистов, но теперь уже против него всемогущество Свободной Церкви[18] и Армии Спасения. Министр внутренних дел дает полиции распоряжение срочно замять дело. Улица торжествует, и все идет тем же порядком, что и всегда, покуда необстрелянный полицейский-новичок не затеет такую же историю со знакомой уже развязкой.

Шоу дважды решал помучиться в заключении за свободу слова: «Судьба — капризная особа. В первом случае мне предстояло сперва выступить на запрещенном собрании, а потом отказаться платить штраф, но к вечеру того же дня полиция замяла дело. В другой раз соперничавшая с нами организация выдвинула своего мученика и провела его большинством голосов — к великому моему облегчению».

Поборов нервозность, связывавшую его первые шаги на ораторском поприще, Шоу стал на удивление способным народным трибуном: он предвидел все возражения, легко парировал выкрики, сокрушая или умиротворяя оппонентов — как подсказывали обстоятельства. Поймать его на слове было непросто, он отлично усвоил заповедь Роберта Оуэна: «Никогда не спорь — стой на своем, и точка». И очень старался, заняв эту неуязвимую позицию, выглядеть «достаточно диалектично».