Берта Исла

Растаял 1988 год, а с ним ушло в прошлое и то, что случилось в Белфасте с капралами Вудом и Хоузом, до полусмерти избитыми толпой и потом приконченными теми, кто в своей неуемной злобе хотели бы убить их еще десять раз. Да, мои страшные фантазии постепенно отступали, а вот то, что сказал мой свекор, наоборот, осталось со мной. Поэтому не без влияния неких предрассудков, которые часто укореняются в нас очень глубоко и заставляют совершать бессознательные действия (скажем, постучать по дереву или, как в былые времена, перекреститься), я иногда по-прежнему выходила на один или другой балкон, особенно в сумерки, или в полной темноте, или на рассвете, когда сна не было ни в одном глазу, и смотрела на площадь Ориенте (через бинокль, а то и просто так), где Веласкес писал “Менины”, на улицу Сан-Кинтин, на улицу Лепанто, где когда-то стоял Дом математики[50], на площадь Энкарнасьон и эспланаду Королевского дворца. Я надеялась увидеть где-нибудь там знакомую фигуру, изменившуюся под влиянием времени и пережитых испытаний. А может, после жизни, которая оказалась лучше, чем та, которая у него получилась со мной, – жизни с другой женщиной и другими детьми. Томас и на самом деле оказался человеком-загадкой, а в царстве химер возможно все.

VIII

– Вы даже представить себе не можете, мистер Саутворт, сколько раз за все это время я успел подумать о том же, о чем думал в тот момент, когда решал, что мне делать, а случилось это двадцать лет назад.

Том Невинсон был ненамного моложе своего бывшего тьютора, но обращался к нему с прежней почтительностью. Есть случаи, которые, по сути, не допускают перемен, например, когда имеешь дело с преподавателями, особенно если преподаватель и ученик долго не виделись, то есть непрерывного общения между ними не было.

– Ну и о чем ты думал? – спросил мистер Саутворт – скорее из вежливости, чем испытывая искреннее любопытство.

Он еще не пришел в себя от неожиданного визита Томаса – тот не позвонил заранее и не предупредил, что намерен зайти, – от неурочного вторжения этого мужчины средних лет, который назвался Томасом Невинсоном, но был совершенно не похож на того Томаса, каким запомнил его мистер Саутворт. Да и сам он теперь почти полностью поседел, слишком рано поседел, хотя в остальном переменился мало. Он по-прежнему жил в той же квартире в колледже Святого Петра, по-прежнему ловко управлялся со складками своей черной мантии, которые ровно падали вниз, закрывая ему ноги (в этих складках он никогда не путался), – а мантию непременно надевал для бесед с подопечными студентами и на занятия, хотя в девяностые годы, предвещавшие наступление нового злобного века, на это уже начали косо поглядывать, считая признаком авторитарности и элитарности.

Правда, косо тогда начинали поглядывать на многое, и любые проявления вежливости, воспитанности и образованности могли восприниматься как оскорбление. Но мистер Саутворт был по натуре вежлив, благороден и мудр, как и профессор Уилер, если не больше (последнего чуть позднее станут называть сэром Питером Уилером), и не собирался идти против своей натуры в угоду большинству, которым ловко манипулировали, приучая людей чувствовать себя марионетками судьбы и внушая им комплекс неполноценности, призванный служить охранной грамотой, оправданием всему и жизненным двигателем.