Берта Исла

Иначе говоря, я была возмущена не столько тем, что Томас скрыл от меня правду и навлек на нас с сыном беду, исчезнув на долгое время, когда был мне так нужен, сколько тем, что он позволил своим чертам начать размываться и блекнуть. А еще, должна признаться, я боялась его реакции, когда он снова увидит меня, – реакции в самом плотском, самом вульгарном смысле, как если бы мне предстояло снова завоевать его и сразу же заставить забыть аромат или дурной запах другой женщины либо других женщин, их ухоженность или неопрятность, мягкую или шершавую кожу, упругое или рыхлое тело, красоту или невзрачность, заставить забыть тех женщин, которые, вероятно, были с ним и к которым он так или иначе привык – и это в лучшем для меня случае.

Я промокла до нитки и окончательно погубила туфли – этот вечер они еще выдержат, но потом придется их выкинуть; я то и дело словно в горячке выскакивала под ливень, открывала и закрывала балконную дверь, опять и опять призывая его: “Приди же наконец, приди, где ты? Они не могли задержать тебя в самый последний миг, ты не мог опоздать на самолет, не мог отложить возвращение, ты не можешь хотя бы еще на день исчезнуть из моей жизни, я ведь и так тебя уже почти не помню”. Я пошла в спальню, где имелось зеркало в полный рост, и осмотрела себя. В припадке неуверенности или, наоборот, самоуверенности (они часто означают одно и то же, сосуществуя – или скорее споря между собой) я решила, что мне очень даже идет быть вот такой мокрой, если учесть, какие мысли вдруг мною овладели – самые чувственные и грешные. Блузка стала прозрачной, юбка смялась, немного задралась и прилипла к бедрам и ягодицам. Я разглядывала себя, повернувшись в профиль, как посмотрел бы на них мужчина, – не без откровенной похоти. С волосами было хуже, но бог с ними, с волосами, они придавали мне несколько нелепый, всклокоченный вид, хотя, пожалуй, так будет даже лучше, так будет проще выдержать соперничество. Теперь я боялась высохнуть раньше времени, боялась, что дождь прекратится, хотя тотчас почувствовала себя еще и униженной, почувствовала, что веду себя смешно, и больше всего меня огорчило это слово (или только мысль) – “соперничество”. Почему у меня возникло такое чувство, почему я заподозрила угрозу именно с той стороны, когда на самом деле подлинная угроза заключалась совсем в другом и была бесконечно более серьезной, касаясь не меня одной, а нас троих? И тем не менее именно это больше всего заботило меня тогда, казалось самым важным.