Берта Исла

Что касается англичанина, то связь с ним была самой долгой – она растянулась на одиннадцать месяцев. Он был человеком спокойным и довольно замкнутым, чутким и заботливым, но своей заботой мне не докучал, был немногословным, не очень интересным и тем не менее обладал поразительной способностью в постели заражать меня своей неуемной пылкостью: я мгновенно забывала все, что со мной произошло до этого и вообще почти все свое прошлое, и каждое наше соединение воспринимала как первое. Не как первое именно с ним, а вообще как первое, словно я возвращалась в те времена, когда еще не знала мужчин. Беда была в том, что в остальное время он, наоборот, подталкивал меня к воспоминаниям: к сожалению, он работал там же, где прежде работал Томас. Мало того, именно этот человек занял место Томаса в посольстве, хотя для моего мужа служба там была скорее номинальной, так как он слишком часто отсутствовал и просто не мог выполнять свои обязанности должным образом, отвлекаясь на более важные задания. А вот мой англичанин не совмещал обе службы и, вне всякого сомнения, на втором фронте не заменил Томаса: у него, видимо, не было нужных данных, не тот был и характер, то есть принести там большой пользы он не мог бы (даже испанский ему давался с трудом). Тем не менее он часто ездил в Лондон и в другие места, и всякий раз, когда сообщал мне о своем отъезде, всякий раз, когда я с ним прощалась хотя бы только на выходные, мне вспоминались бесчисленные расставания с Томасом, его мрачные и без даты возвращения отъезды, окутанные тайной, и приезды, окутанные молчанием, словно он никуда и не исчезал. Такие воспоминания мешали мне похоронить его. Похоронить хотя бы мысленно, раз уж не было и не будет мертвого тела. А это можно было сделать единственным способом – больше не вспоминать о нем. Найти себе место совсем в другой жизни, настолько другой, чтобы туда никогда не проникало ничего из утраченного и не получившего завершения, ничего из прошлого. Для этого очень подошел бы тот самый педиатр, не будь он похож на порыв ветра, со всей силы бьющий в лицо и сразу улетающий прочь. Зато мир нашего доктора никак не соприкасался с моим миром. А вот англичанин то и дело ворошил мою память, не давая забыть Томаса. И я стала постепенно отдаляться от него, постепенно подготавливать англичанина к разрыву, хотя моя плоть этому сопротивлялось. Иными словами, я так никогда и не увидела висящей в воздухе пыли, которая, по словам Элиота, указывает место, где закончилась история.

Мои родители посчитали бы, что мужчин у меня слишком много, если бы узнали о них от кого-то или от меня самой. Но в действительности их было не так уж и много, и мне это известно лучше, чем кому угодно другому. Только те, о ком я только что рассказала, и прошли через мою жизнь за долгие годы, и в этой моей жизни было бесконечно больше одиноких дней, чем проведенных с кем-то, и уж куда больше одиноких ночей; доктор ни разу не остался у меня ночевать, другие – да, оставались, и я тоже спала то в их постелях, то в гостиничных номерах в окрестностях Мадрида (в Эль-Эскориале, Авиле или Сеговии, Аранхуэсе или Алькале), но такое случалось редко, только когда удавалось подбросить детей родителям, моим или Томаса, под предлогом поездки на конференцию или конгресс по моей специальности. Правда, эти вылазки большой радости тоже не приносили, их отличала какая-то условность, ущербность и фальшь, словно мы были любовниками, которые иногда вдруг решали сыграть роли любовников – чуть ли не по обязанности: уехать из города, провести день вместе, не слишком понимая, чем, кроме прогулок, его занять, пообедать и воспользоваться гостиничным номером, чтобы вместе лечь в постель, не испытывая искреннего желания ненароком коснуться во сне чужого тела – непривычного, неприятного и непонятно зачем оказавшегося рядом, в душе мечтая, чтобы поскорее закончились эти выходные и можно было вернуться к обычной мадридской жизни.