Берта Исла

Стоит ли говорить, что, когда была опубликована эта фотография (в 1988 году), я тотчас вспомнила и другую, о которой уже рассказывала и которую никогда больше не смогла отыскать, даже в интернете, в отличие от этой. Хотя, наверное, так оно и лучше, она была куда более страшной. Если кого-то убивает толпа или банда подонков, с жертвы всегда сначала стягивают одежду – может, чтобы унизить, не знаю, может, просто от бешенства, или чтобы человек почувствовал себя еще более беззащитным, или чтобы понял, что его ждет, или чтобы довести его до животного состояния. После того как я увидела расправу над двумя капралами, меня опять стали преследовать дурные предчувствия, если дозволено назвать предчувствиями то, что могло касаться уже случившегося, то есть наверняка принадлежало прошлому – и, пожалуй, далекому прошлому. Увидев коллективную ярость, которая порой охватывает толпу в Северной Ирландии, я не сомневалась, что если Томас очутился там и какое-то время выдавал себя за ирландца и даже за члена ИРА, если он заманил их в ловушку и сдал, а потом был разоблачен, то ему досталось не меньше, чем тем капралам (наверняка больше), или другим британским солдатам, или любому другому внедренному агенту. Только вот его растерзанное голое тело не было выставлено напоказ в назидание прочим – как предупреждение и демонстрация силы; и никто, разумеется, не позволил священнику помочь несчастному совершить переход в мир иной. Его, наверное, похоронили тайком безлунной ночью в лесу, или бросили в море, или в Лох-Ней, заковав в тяжелые цепи, чтобы никогда не всплыл; а возможно, тело скормили собакам или свиньям, расчленили или сожгли, превратив в пепел, и пепел кружил в воздухе, пока не осел на рукаве старика, откуда тот его просто сдул. Надо полагать, они постарались, чтобы он исчез без следа, ловко спрятали и от его шефов, и от родственников, чтобы наказание было страшнее, то есть спрятали от меня, незнакомой им далекой жены, от Берты Ислы. Ни о каком милосердии там не могло быть и речи – только гнев и ярость. Томаса исторгли из вселенной – без следа, словно он никогда не ходил по этой земле и не кочевал по миру. Точно так же на протяжении веков разрушали города и поселки, целиком уничтожая жителей, чтобы у них не осталось потомков, а раз нельзя было убить их дважды и трижды, как жаждали палачи, то несчастных наказывали, стирая любые их следы и память о них. Существует ненависть к месту, пространственная ненависть, заставляющая разрушать до основания и сметать с лица земли города (явление патологическое), но есть также и ненависть к человеку, к конкретному лицу. И тогда человека не просто убивают, но уничтожают любое свидетельство о его злосчастном существовании, уничтожают саму память о нем, словно он никогда не родился, не рос, не жил и не умер, словно у него не было никакой судьбы, словно он не сделал ничего – ни хорошего, ни плохого, а был всего лишь чистым листом или стершейся надписью на камне, иными словами, был никем. Такой могла быть судьба Томаса: утонуть в тумане бывшего и небывшего, раствориться за черной завесой времени, сгинуть в пасти моря. И был он не более чем травинкой, пылинкой, быстрым порывом ветра, ящеркой, бегущей вверх по солнечной стене, облачком дыма над наконец-то погасшим костром или снегом, который падает и сразу же тает.

Я не могла поговорить с Джеком Невинсоном ни о своих страхах 1988 года, ни о более ранних, ни о Кинделанах, ни о Северной Ирландии. Возможно, это заронило бы в его душу сомнения, лишило бы уверенности… Но какой был бы в этом смысл? Старому одинокому человеку надо за что-то цепляться, когда он стар и одинок, – хотя бы за самое мелкое событие минувшего дня, а еще лучше – за свои фантазии. После его смерти я только порадовалась, что ничего ему не сказала. И, падая с кровати, он мог по-прежнему считать своего таинственного сына живым и верить, что тот вернется, хотя сам он его уже не увидит. А когда после смерти Джека я осталась еще чуть более одинокой (правда, со мной всегда, все эти годы, были мои дети, да и какой-нибудь мужчина не раз, хоть и ненадолго, появлялся рядом), порой я чувствовала на себе влияние его ни на чем не основанной уверенности.