Беруны. Из Гощи гость

обвязанная мокрой сорочкой голова, исколотая и исцарапанная медвежьими когтями. Тело

его было охвачено огнем, он всё ещё чувствовал на себе горячее дыхание медведицы, и ему

чудился хруст её черепа, треснувшего под ударом Тимофеичева топора. Но тяжелее всего

было то, что, когда Степан забывался в дремоте, ему начинало казаться, что хрустит не череп

медведицы, а это по его голове пришелся Тимофеичев топор и сейчас его расколотая голова

распадется на части.

Скоро и сонный Ванюшка начал устраиваться на печке, но Федор ещё долго сидел

против груды тлеющих углей, охватив ноги руками и упрятав в колени свое круглобородое

лицо. Время шло, оно проходило, не оставляя следа, оно таяло, как дым, который копотью

оседал по стенам, и Федор не замечал времени, как не замечал стлавшегося по полу холода,

как не слышал храпа, свиста и вздохов на печке.

Ночь катилась по острову, и со стороны изба, должно быть, была похожа на корабль,

потонувший в пучине ночи. Но со стороны, ночью, на Малом Беруне кому могла изба

казаться кораблем, поверх которого волны мрака били в окрестное холмовье? Разве только

ошкуи, относительно которых Тимофеич не сомневался, что они заколдованные мужики, –

одни лишь разве ошкуи могли сейчас наблюдать на нелюдимом острове эту бревенчатую

избу. И не ошкуи ли стали опять возиться на дворе? Федор оторвал от колен, казалось, совсем

было приросшую к ним голову и прислушался. В сенях что-то стало грохотать, хотя и не так

сильно, как в прошлую ночь. Федор вскочил на ноги и открыл дверь в сени. Не видно было

ни зги, но кто-то со двора шлепал, как тряпкой, по наружной двери. Федор закричал и

затопал ногами так, что лежавшие на печи сразу проснулись и наугад стали прыгать босыми

ногами на пол. Тимофеич споткнулся в темноте о валявшееся у печки сломанное древко

рогатины и ткнулся носом в землю. Ничего не видя, он на карачках пополз к сеням,

улюлюкая во всю мочь. Федор перестал кричать, как только заметил, что шлепанье в дверь

прекратилось, но перепуганный Тимофеич продолжал ползти и улюлюкать, пока не

стукнулся лбом в стенку, отчего у него из глаз посыпались искры.

Если бы кто-нибудь мог сейчас одним лучом света прорезать этот непроницаемый мрак,

чтобы озарить избу, заброшенную за пределы досягаемого мира, то происходившее в ней в

это время показалось бы диковинным необычайно.

У раскрытой в сени двери Федор выгнулся вперед всем своим телом и застыл с

раскрытым ртом и выпученными глазами. Ванюшка и Степан стояли у печки, как слепые,

протянув перед собою руки. А Тимофеич так и остался на четвереньках и только бодал

головою, как козел, треснувшийся с разгону о неведомо откуда взявшийся посредине дороги

пень. Тимофеич, напоровшись на стенку, сразу замолк и, ничего не понимая, только тряс

головою, пока не сообразил, что опасность миновала, потому что в избе было тихо, как тихо

было и на дворе. Ошкуя, должно быть, удалось отогнать одним этим криком; чем же было

пронять его иначе, если рогатина валялась сломанной на полу, а с остальным оружием можно

было идти на зверя только в самой последней крайности?

Тимофеич перестал мотать головой и, отплевываясь, пополз на четвереньках обратно к

печке. Здесь он снова наткнулся на обломок рогатины и в сердцах швырнул его с силою от

себя.

Сломанное древко пришлось как раз Федору по ногам; у того от удара подогнулись

колени, и он с перепугу закричал благим матом.

– Фу ты! – отдувался Тимофеич. – Надо бы плошку какую али лампадку оставлять на

ночь, а то в этой адовой темени как раз друг дружку когда-нибудь перережем. Это тебя, Федя,

я так огрел?

Но Федор уже пришел в себя и, приперев дверь в сени, стал устраиваться на печи. Он во

всю ночь не сомкнул ещё глаз и вдруг почувствовал такую усталость, что, сидя на печи,

успел снять только один сапог и тут же сковырнулся на бок; словно нырнув в черную теплую

глубь, он сразу завертелся в воронке густого, непроницаемого сна.

VII. ОКОНЧАНИЕ РАССКАЗА О ЦАРЕ И РАЗБОЙНИКАХ

Но остальные так и не заснули больше во всю ночь. Должно быть, долго просидел Федор

у погасшей печки, пока не услышал шлепанья медвежьей лапы в наружную дверь. За это

время Тимофеич и Ванюшка успели отоспаться, а у Степана боль в голове почти совсем

утихла. Но голова у него сильно чесалась, и ему так и хотелось запустить в слипшиеся

волосья всю свою пятерню.

– Ни-ни! – останавливал его Тимофеич. – Не касайся! Чешется – значит заживает.

Почесала она тебя вчера! Десятому закажешь.

– Ништо! – тряхнул было головою Степан, но от этого его ударило по голове, точно

молотком.

Боль сейчас же прошла, но Степан продолжал, запрокинув голову назад и стараясь не

поворачивать её ни вправо, ни влево:

– Вот видишь, Ваньша, какие разбойники по двору у нас ходят да по ночам в двери

ломятся. С бабой разбойничьей и то один не совладал. Эти, косматые, пострашнее твоих,

Тимофеич, о коих ты нам недавно рассказывал, посильнее да полютее...