Беруны. Из Гощи гость

Алексеевич. И как поехал он однажды полесовать и в лесах заблудился, и продлилось

времени много, и стало темно, пристигла ночь, а выехать в свое место никак не может и едет

втемне, под ногами у коня хрустит, и в небе только звезды мелькают. И попался ему тут

солдат – тоже заблудился, в ельник залез и сидит.

Тимофеич закашлялся, сплюнул и опять забрался под тулуп.

– Ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.

– Не ну, а тпру! Погоди! Экой ты!

Тимофеич растянулся на печи, старательно подоткнув тулуп под себя.

– Ну!.. – снова дернул его за рукав Ванюшка.

– Пшш!.. – цыкнул на него Тимофеич и прислушался.

На дворе, за бревенчатой стеной, что-то прошебаршило и стихло.

– Так вот, значит, попался ему солдат, – продолжал Тимофеич.

1 Лесовать – охотиться в лесу.

«Что же ты тут сидишь, солдат?»

«Я, – говорит служивый, – заблудился. А ты, – спрашивает, – кто есть?»

«Я, – говорит Петр,– царский охотник, полесник».

Ну и двинулись они вместе. И говорит царский охотник солдату:

«Полезай, – говорит, – на дерево и смотри, не видать ли где огня на Петергоф».

Солдат ему отвечает:

«Я, – говорит, – не матрос, а пехотный солдат, пялиться не могу; полезай сам!»

«Придержи моего коня», – говорит ему Петр; а сам полез на ель, добрался до самой

вершины, осмотрел и видит – в одном месте огонек блестит.

А служивый тем временем стал вокруг коня пощупывать и, не будь дурак, флягу

нащупал; флягу он тряхнул – там болтается; вынул затычку, носом потянул – боярская водка.

«Эге, – смекнул солдат, – да он, – думает, – полесник царский, с запасом ездит», – да с

горлышка и попил, натянулся вина. Тут Алексеевич спустился наземь, сел на коня, и опять

двинулись, впереди на коне Петр, а пехтура вприпрыжку за ним пешком поспешает. Держали

они на этот огонек, который с полянки блестел, и приехали к воротам, и солдат стал стучать в

те ворота, и никто им ничего, только псы за воротами ревут да звезды в небе щурятся.

Тимофеич опять умолк и опять начал, после того как Ванюшка слегка лягнул его в бок

босой пяткой:

– Ну, тогда, значит, солдат, даром что пехотный – не матрос, сиганул через забор и,

сигаючи, епанчишку1 разорвал, так у него целый кусище на колу и остался. И как соскочил он

туда наземь, то и отворил Алексеевичу ворота, и Алексеевич туда въехал. Вошли в дом, а там

только старуха да девка немая, старухина дочерь. Солдат и говорит:

«Коня нам, бабка, поставить надо, место дай».

Старуха зажгла фонарь и конюшню ему показала. Солдат туда коня поставил и сена ему

задал и назад пошел в квартиру.

«Ну, теперь, – говорит, – давай нам, бабка, ужинать».

«Ничего, – говорит, – у меня нету ужинать».

А служивый, не будь дурак, подошел к печке, снял заслонку и тащит оттуда гуся

жареного. А потом, не будь дурак, кинулся он туда-сюда да к шкапчику, а там целая

бутылища водки.

«Ну, теперь, – говорит, – садись, царский охотник Алексеевич, ужинать».

Заправились они как следует, и надо на покой. У бабки спрашивают, как бы, значит, на

боковую, где бы им лечь.

«А где вам угодно», – говорит.

Солдат дверку в горницу приоткрыл, глянул в горницу, а там – батюшки! – по стопочкам

все одежа, обужа – да вся окровавленная. Смекает служба, что дело нехорошее, и просит сена

постлать под себя. И как шли в покой, приметили лесенку на вышку и на вышку взобрались и

там себе сена подостлали. Алексеевич повалился, да как был притомившись, то зафырчал,

заснул сразу, а солдату не спится, не фырчится ему: все в окошко с вышки поглядывает.

И вот пошел шум. Идут люди в дом, станичники, и старуха их спрашивает:

«Каково, – спрашивает, – вы ходили?»

«Ходили, – говорят, – да ничего не выходили».

А старуха им, что «у меня есть пойманных два барашка».

«А где они?» – спрашивают.

«На вышке, – говорит, – фырчат»

«Надо, – говорят, – их убрать».

Один говорит:

«Я пойду уберу».

И начали они ножи точить...

В это время в сенях что-то грохнуло. Тимофеич сразу оборвал рассказ, и все четверо так

и присели на печи. Они замерли, прислушиваясь к шороху на дворе и к тому, как в груди

колотится сердце.

1 Епанча – широкий плащ без рукавов, бурка.

– Ошкуй! – молвил Степан и соскочил с печи.

Нащупав в углу рогатину, Степан стал осторожно подходить с нею к двери и,

подкравшись, сразу открыл её. Холодный воздух порвался в избу, а с ним вместе прорвались

сквозь щели в сенях слабые полоски зимнего рассвета. Одно из бревен, которыми были

заложены на ночь двери наружу, свалилось – само или, может быть, от чьего-то сильного

толчка?

Степан постоял в сенях, поглядел сквозь щелку на двор и, вернувшись в избу, натянул

сапоги. Остальные тоже оделись, и все вместе, захватив всё своё оружие и быстро разметав в

сенях бревна, выбежали на улицу.

Здесь было тихо и пусто; редкие снежинки медленно реяли в сумерках бессильного

рассвета, с кем-то как бы борясь, как бы ускользая от кого-то, кто насильно низвергал их на

землю с чуть порозовевших уже на востоке, над губовиною, небес. Но видно было, что