Беруны. Из Гощи гость

слабому запаху, который шел здесь от слегка пригретого солнцем чужеземного бурелома. А

ничто так не застревает в памяти, как запах.

Ванюшка показался из-за груды высоко навороченных бревен. Он волочил за собой

какой-то тяжелый предмет и звал Федора на помощь:

– Поди сюда, Федя! Что я тебе покажу!

– Чего там? – откликнулся Федор и заковылял по бревнам Ванюшке навстречу.

Мальчик вцепился в большую доску, из которой торчали оборжавевшие гвозди и

большой, тоже порыжевший от ржавчины крюк. Это и впрямь была счастливая находка.

Крюк был готовым молотком. Из него можно было сделать и рогатину. А гвозди? Ну, мало ли

чего нельзя наделать из гвоздей!

Федор поплевал себе на руки и схватился было за крюк. Но, глянув на доску, он

остановился, вытаращив глаза.

– Федя, ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.

Но Федор, вместо того чтобы впрячься в доску, присел на корточки и стал рассматривать

её своими все ещё широко раскрытыми глазами.

Чего бы ему вглядываться так пристально, когда на бурой доске и без того хорошо видна

была выжженная, как лошадиное тавро, косая нерусская надпись:

ST. HELENA

с рогатым коньком наверху и с цифрами 1719 пониже? Да надпись эта, с её росчерками и

закорючками, была выжжена лошадиным тавром не только на обломке разбитого судна. У

Федора по левой лопатке шла такая же надпись. Огненными, багровыми буквами было по

живому телу выведено: Sf. Helena, – без цифр, но с такими же закорючками и с таким же

вставшим на дыбки рогатым коньком.

II. ПРО БЫКА И МЕДВЕДЯ

Доска с крюком и гвоздями, которую приволокли Ванюшка и Федор, была как нельзя

более кстати. Из двенадцати зарядов, взятых Тимофеичем на остров, оставались в пороховом

роге только четыре. Зато восемь выстрелов, которыми Степан за эти две недели восемь раз

будил мертвую в это время года тишину Малого Беруна, дали восемь оленьих шкур и

изрядно оленьего мяса; его по нескольку раз в день ели теперь мезенские китоловы. Но что

было делать дальше с последними четырьмя зарядами, которые дадут промышленникам в

лучшем случае ещё четырех олешков? Ведь был на исходе июль, а там близилась тяжелая и

опасная зима, когда на ловитву выйдут голодные ошкуи, станут бродить вокруг избы, и их не

отгонишь топориком или охотничьим ножом. Тимофеич осмотрел доску, которую притащили

с собой Ванюшка и Федор, и осторожно вынул из неё крюк и все гвозди один за другим.

Назавтра с утра, завалив дверь большими камнями, все отправились на морской берег и

принялись таскать к избе бревна, а заодно и всё, что там попадалось и что могло пригодиться

в хозяйстве. А пригодиться могло всё, потому что у людей этих не было самого необходимого

для тяжелой борьбы в безлюдной и неприветливой стороне. Поэтому они прихватывали с

собой всё, что находили на берегу: и дырявое ведро, должно быть кем-то брошенное тут, и

корабельный болт, и заржавленный обломок якоря, и большую, просмоленную

четырехугольную бутылку, которую здесь же, на берегу, откупорил гвоздем Тимофеич, добыв

из неё вместо рома какую-то истлевшую бумагу, разузоренную кудреватыми нерусскими

письменами.

Надо было готовиться к зиме, запасти мяса, наладить печь и кое-где починить крышу. У

застрявших на острове были теперь дрова, были гвозди и топор, и можно было приняться, не

откладывая, за дело. Степан опять стал целыми днями пропадать, высматривая оленей.

Часами полз он к ним на брюхе и стрелял только наверняка. Так он уложил ещё четырех и,

свистнув в пороховой рог, сунул его под нары.

А Федор и Ванюшка лазали тем временем с топором по крыше, постукивая по ней, как

дятлы, и их туканье разносилось по всему острову, перекатываясь вдали по холмам и

оврагам. Они заделали дыру на крыше и натаскали туда земли, которой накопал им

Тимофеич найденною на берегу и наточенною на камне якорною лапою. На камне же

Тимофеич отточил и крюк – так поразившую Федора находку с разбитого фрегата «Святая

Елена». Тимофеич гвоздями приладил крюк к тяжелой дубине, для верности подвязал ещё

одно к другому оленьими ремнями и получил орудие, с которым хоть сейчас медведя

подымать. Даже поперечину и ту приладил, совсем как на заправской рогатине. И с нею, с

рогатиною этой, Тимофеичу не так страшна была ночь, прибывавшая уже с каждым разом.

Ночь удлинялась и густела; она рассыпалась звездами по темному небу и шорохами по

окрестным холмам. Начинались заморозки, и промышленники стали с вечера топить печь

собранными на берегу дровами, которым не знали даже названия. Печка поднимала к

закопченной кровле клубы голубого дыма, пахнувшего ладаном и ввергавшего Тимофеича в

уныние.

– Дым, так он дымом и должен пахнуть, – сердился старик, – а ладан – не к добру! Ладан

– к покойнику. Вот и у Еремии Петровича перед тем, как Гаврилка у него помер, печка тоже

всё ладаном дымила.