Беруны. Из Гощи гость

не иначе, как «хозяин».

– Хозяин – он тот же мужик, – хрипел Тимофеич, – только шкура на нем звериная...

Старик сердился, когда замечал при этом насмешливую улыбку на лице Степана.

– Слыхал ты, дурья твоя голова, как лает собака: на волка так, на лису эдак, на глухаря

разэдак, а на человека и медведя – одинаково. Это что значит?

– Ничего не значит... – скалил зубы Степан.

– Ох, Стёпуш, Стёпуш, – вздыхал Тимофеич, – не сносить тебе головы, Стёпуш!

И он отворачивался от непочтительного зубоскала и обращался к Федору.

– Ты послушай, Федя, чего бывало, – хрипел старик Федору в самое ухо. – Мне в

Шенкурске на ярмарке рассказывал охотник. Уложил это он здоровенного зверя. Снял с

хозяина шкуру и, как глянул, так весь и затрясся. У него брюхо под шкурой-то мужицким

кушаком опоясано...

Тимофеич даже откинулся назад при этих словах, желая быть свидетелем всей силы

впечатления, которое произвели его слова. Но Федор был, как всегда, молчалив и задумчив и

шел рядом с Тимофеичем, с трудом выбирая ноги из глубокого, рыхлого снега.

Тимофеич снова щурил красные от ветра глаза и, зорко всматриваясь в убегавшие

впереди снеговые перекаты, продолжал тем временем посвящать Федора в тайны и заклятья,

которыми оброс за свою долгую жизнь, как старый пень мхом.

– Хозяин – он думец, – твердил старик, – в нем думы много. Он наперед такое знает!

Так они бродили вокруг ложбинки, утопая в занесенных снегом ямах. Но зверье

держалось от ложбинки поодаль, и охота ничего не давала. Степан пока что учился стрелять

из лука и вскоре так наловчился, что шагов за сто попадал в поставленное стоймя полено. А

мясо оленье тем временем все убывало. Однако звероловы не отчаивались ещё промыслить

себе пропитание при помощи сломанного крюка и нескольких старых гвоздей.

В сумерки охотники возвращались домой, топили печь и варили в котелке оленью

требуху. Потом, разогретые и разморенные, они клевали носами у догоравшего огня, слыша

сквозь дремоту, как потрескивает уголье, облизываемое синими огоньками и присыпаемое

сверху легким пеплом. Когда погасал последний уголек, Тимофеич ощупью лез на горячую

1 Сиверко – холодный, резкий зимний ветер.

печку, а за ним вслед лезли туда же Степан, Ванюшка и Федор. Здесь они отсыпались

вдоволь, потому что ночь была темная и, казалось, длилась бесконечно. Они по нескольку раз

просыпались в ночи и с тревогой прислушивались к тому, как что-то шебаршит за стеной.

Шорохи и трески исходили неведомо откуда. Казалось, что-то таинственное происходит

в загадочных недрах Малого Беруна. Что было там, за горою? Берлоги ошкуев или, может

быть, и того пострашнее? На это не в силах был ответить Тимофеич, который по разным

случаям вкусил от древнего знания и мог порассказать и сказку и быль: о четырех временах,

о ветрах и громах, о сапфире-камне и даже о какой-то рыбе «корабли-держи». Но что было за

горою, этого не знал Тимофеич. Там было неведомое. И это было страшно.

IV. РАССКАЗ, ТИМОФЕИЧА О ЦАРЕ И РАЗБОЙНИКАХ

Чем длиннее становились ночи, тем тяжелее было долгое лежание на печи, в кромешной

темноте, среди загадочных шорохов и тресков. Ванюшке все мерещились разбойники, и он

будил Степана, с которым лежал рядом, но Степан чертыхался и снова засыпал,

повернувшись на другой бок. А Ванюшка дрожа сидел на печи, прислушиваясь к голосам

ночи, со всех сторон натекавшей в ложбинку, наплывавшей с океана, который бил в остров

льдом и мраком.

Ванюшка сидел так, поджав ноги, потом с головою укрывался своим заячьим

полушубком и лежал, пока не начинали ворочаться отоспавшиеся Тимофеич, Степан и

Федор. Тогда Ванюшка успокаивался и засыпал в свой черед.

– Боится разбойников твой Ваньша, – говорил Тимофеичу Степан, – меня ночью будит.

Женить бы парня, тогда и перестанет бояться разбойников.

И, назевавшись, Степан продолжал свои рассуждения на досуге, с которым никто из них

все равно не знал, что делать:

– Да как его тут женишь, Ивана? Где здесь, на Беруне, живут свахи? А была бы сваха –

нашлась бы и невеста. Хочешь, Вань, мы тебя тут женим? – тормошил он

полупроснувшегося Ванюшку. – Уже и невесту тебе Тимофеич присмотрел, право слово, –

богатую и пригожую. Женим мы тебя на дочке разбойничьего атамана. Хочешь?

– Иди ты! – сердился Ванюшка и отворачивался от него.

– Да ты чего смеешься, Стёп! – хрипел Тимофеич, свесивший с печи босые ноги и

скребший себе всею пятернею заросшую выцветшим волосом грудь. – Может, тут и впрямь

какие-нибудь человеки обретаются. Не одни мы. Приспеет лето, обшарим остров, да и

поглянем, какие тут укрываются разбойники. Может, ещё которые остались после царя

Петра.

– После царя Гороха, – дразнил Тимофеича Степан.

– А какие такие остались? – спохватился Ванюшка.

– А остались те, которых, может, не добил солдат. Полесовать1 был охотник Петр