Беруны. Из Гощи гость

перекатами голубоватого снега. Вырытая Степаном дыра напоминала узкий ход в лисью нору.

Хоть бы кто-нибудь пришел и выкопал их из этой норы, как они сами выкапывали лис и

песцов!..

В прошлом году их пугали шорохи, проникавшие в их обиталище долгими ночами.

Теперь их страшила эта дотоле не знаемая, ни с чем не сравнимая тишина, которая

установилась у них с тех пор, как изба была похоронена под снегом. Но ходить на промысел

или кормить в сенях подросшего медвежонка не надо было больше: он кормился сам и им

доставлял вдоволь. Песцы, случалось, десятками лезли в сени через прорытый Степаном ход,

и Савка расправлялся здесь с ними уверенно и быстро.

«Гробе ты мой, гробе, тесный ты мой доме», – вздыхал про себя Тимофеич и проползал

наверх посмотреть на небо и убедиться, что в застывшем кругом безмолвии движется одно

только время. Но это было заметно и не по одному лишь течению небесных светил.

Когда в мае, впервые в этом году, вылез полежать на холодном ещё солнце полумертвый

Федор, на его отмытом снегом лице стала заметна по-прежнему круглая, но теперь уже

совсем седая борода.

– Экой ты стал седатый, Федя! – удивился Тимофеич. – Тебе, почитай, и сорока-то нету. .

Федор ничего не ответил, а только искоса поглядел на Тимофеича и запыхтел, как

растревоженный морж. Он знал, что родился в 1700 году, а какой ноне год, сообразить не мог.

Никакой!.. Федор потрогал свою бороду и попытался пальцами отвести к глазу жесткую

кудреватую прядь. Чудеса!.. Борода росла по-прежнему на его щеках, но он не узнавал её.

Это была чужая борода. Такая вот борода у Афанасия – у второго Марьиного мужа, а у него,

у Федора, своя борода, совсем другая. Федор покопался пальцами в бороде, потом на

четвереньках полез назад в избу. Он был уже совсем плох: не слушались ноги и кровь нате-

кала у него на деснах и на зубах. Тимофеич ждал лета, чтобы поискать на острове какой-то

ему только ведомой травы; он хотел лечить ею Федора, отказывавшегося от теплой оленьей

крови. Тимофеич сам хлебал её большой деревянной ложкой и поил ею Ванюшку и Степана.

Но прошло лето, и Тимофеич не мог поискать травы для Федора, как не мог пройти и к

наволоку, чтобы посмотреть на губовину и поправить, если понадобится, махало. Во всё это

лето снег не сходил с острова: рыхлый и мягкий, но покрытый тонкой обледенелой коркой,

он предательски покрывал собою провалы и ямы, берлоги ошкуев и подснежные речки, глухо

рокотавшие в потаенных своих руслах. Только к тому месту, где на морском берегу лежал

выкидник, пробрался Тимофеич со Степаном и Ванюшкой, оставив стеречь избу лежавшего

на печи Федора и полуторагодовалого медведя, возившегося в сенях.

Берег моря тянулся унылый и белый от не сошедшего за все лето снега. Снегом были

покрыты и черневшие кое-где бревна, а дальше, к морю, не было видно вовсе воды: впереди,

направо, налево, куда только хватал по берегу глаз, громоздился лед и лед без конца. Степан

и Ванюшка пошли по бревнам, скользя по ним и отдирая их топором одно от другого. А

Тимофеич так и остался стоять у самого льда, вперив совиное око в свинцовую даль, за

которой где-то распростерлись плодоносные земли. Они раскинулись далеко от этих мест, у

теплых вод, украшенные благоухающими садами.

Набегавший на Тимофеича ветер трепал хвосты его покрывала, а он стоял и думал о

благодатной стране, где произрастает вино-самотек.

Старик ходил по многим морям, но всё время – среди мокрого снега и рыхлого льда, в

сирости и неуюти. Ему не довелось ни разу дойти до теплого моря, где в бархатном небе

зеленеют большие звезды, похожие на изумруды. Тимофеич часто слушал рассказы матросов,

монахов и бывалых людей о южных морях и скрытых на дне их сокровищах и тайнах. Он

думал об этом подолгу и сейчас очнулся он от своих раздумий лишь после того, как Степан

дернул его сзади за три хвоста сразу.

– Ты заснул тут? Прямо лошадь, право слово. Стоючи спишь, – сказал Степан.

Тимофеич пошел по берегу к Ванюшке, лазавшему вдали по очищенным от сучьев

деревам, и, скинув с себя свое хвостатое покрывало, принялся выдирать бревна,

слежавшиеся за долгие годы и прикрепленные друг к другу не оттаявшим в это лето льдом.

Все трое, общими усилиями, смастерили они здесь подобие саней и наложили в них целую

гору разномастных и разносортных бревен. Потом впряглись и потащили свою поклажу от

берега прочь, тяжелой дорогой, по валунам, через овраги, по рыжим и топким островкам

чуть оттаявшей земли.

– Чего ж бы нам Савку не запречь в сани, право слово! – сказал Степан, отдуваясь на

одной остановке. – В зиму он нам лис душил, пусть поработает и в лето.

В тот же день Степан из медвежьей шкуры смастерил для Савки новенькую сбрую.

Запряженный в сани, медведь ревел и всё норовил сигануть в сторону или просто валился

набок и лежал неподвижно, как колода, только рыча и разевая свою огромную пасть. Но

Степан безо всякой жалости накручивал ему хвост, а Ванюшка стегал его ремнем под брюхо.