Беруны. Из Гощи гость

не вмешивайся, держи язык за зубами, а то и вовсе прикинься немым». Да я-то наказ его

поздно вспомнил. Они тут, в Петербурге, приказчика нашего заарестовали, ну, меня и послал

староста наш торговый в столицу, чтобы, значит, поразведать, нельзя ли приказчика

освободить и какие там ещё напасти к нам жалуют. И денег я зашил в шапку, чтобы взятку

сунуть, подкупить кого надо. Денег со мною было немало – ведь начальство начальству

рознь: бывает такая мелкота, что и рубликом удовольствуется, а иной изверг в триста рублей

станет. Я, видишь, в столице впервой... Ну, что бы им Никодима вместо меня послать: он и

сам приказчик и уж на что человек; да ему из Сумы отлучиться нельзя; там он лодью нашу

снаряжает, на Новую Землю собирается. Ну, послали меня. Приехал я, стал на квартиру,

сунулся туда-сюда, всё как-то без толку: тот уехал на Нижнюю Волгу струги хлебом грузить,

другой схвачен вместе с приказчиком, третий – в бегах невесть где. Я туда-сюда, за шапку

держусь, ветром, думаю, не сдунет – тяжелая, а мошенничек, может, какой и сопрет: их ноне,

мошенничков этих, повсюду довольно. Ну, да авось, думаю, обойдется: неужели ж кто на

такой малахай позарится? А сам всё же за малахай хватаюсь, то правой рукой, то левой: цела

ли, думаю, на мне шапка, хоть и чую, что голову она мне начинкой своей сворачивает. И пока

я там вчерашний день суюсь то туда, то сюда в такую непогоду, вижу вдруг – переполох,

народ бежит, а куда – и сам не знает. Я кричу:

«Голубчики, куда это вас несет так скоро?»

А они мне:

«Ну, – говорят, – тебя к псам, разговаривать тут с тобой! Ноги-то у тебя не отсохли,

можешь и сам бежать, там узнаешь».

Ну, я и побежал и, как прибежал, вижу – войско стоит под ружьем, знамена парчовые

развернули – царицу, видишь, ждут, как она в золотой карете поедет.

Дай, думаю, и я за те же, думаю, денежки посмотрю, что за такая у нее золотая карета и

какая корона царицыны волосы украшает. По крайней мере, думаю, будет что порассказать на

Выгу. Втерся я в кучу и слышу: народ болтает и то и се, а я знай помалкиваю, только за

малахай свой хватаюсь.

Случился тут босой мужичок в нашей кучке, совсем хмельной: хватил, должно быть,

винца натощак, ну и сделался шумен. Да и другие воскресенья ради были навеселе.

Распустили языки, мелют кто во что горазд, а я стою да на ус себе мотаю.

«При государе Петре Алексеевиче, – говорит мужичок, – на нашу братию, на рабочих

людей, накладывалась по тюрьмам на двух человек одна цепь, а чтоб такие тяжелые цепи,

какие ноне накладывают, носить одному человеку, этого раньше не бывало. Экая милостивая!

(Это он про царицу.) Я бы, – говорит, – её за этакую милость камнем убил. Хорошо им, –

говорит, – что войны нет; а как бы была война, то я бы навострил саблю на этих генералов...»

Тогда тут один в голубом кафтане говорит:

«Вот, – говорит, – любимчик царицын, Разумовский Алексей Григорьич... Приехал он в

Питер совсем в убогом платье, а теперь в золоте ходит. А всего только и делает, что собак за

зайцами гоняет. Недавно кто-то при Разумовском докладывал государыне, что придворную

псовую охоту надо бы поубавить, потому что её очень много и денег она из государственной

казны съедает гибель. И государыня на то совсем было согласилась. «Тогда, – сказала она, –

надо той охоты убавить». Но Разумовский уже тут как тут: «Ежели изволите приказать той

охоты убавить, то я прошу ваше величество, чтобы меня от императорского двора уволить».

И государыня тогда сказала: «Зачем, – говорит, – убавлять, можно и ещё прибавить...»

Рассказывает он это, а другой в нашей кучке ему поддакивает.

«Потому-то, – говорит, – наша Россия и разорилась. Откуда они пришли, что владеют

нашим государством? Царица всё ездит да гуляет. Она б, – говорит, – ездила в коллегии1 да

дела делала, а то ездит всё на охоту или в маскарады. Вон на Оперный дом семьдесят тысяч

рублей издержано. Небось когда желала принять престол российский, так всех обольстила,

как лисица, а ныне ни на кого смотреть не хочет. Народ оттого её и не любит, а сама она

народа боится и всегда в трусости находится. Да и наследничек её, Петр Федорович, того же

десятка. Недавно ехал он мимо солдатских казарм верхом на лошади, и во время обучения

солдат была из ружья стрельба; и он той стрельбы испугался и запретил стрелять, когда он

мимо проезжает».

Я в малахай свой вцепился обеими руками, слушаю все это. «Ну, – думаю, – и дела у нас

в России!»

А мужичок тот босоногий так расшумелся:

«Я б, – говорит, – взял пушек пять и пальнул бы в неё. Хоть бы её и не было».

И как сказал он это, вдруг слышу: «Лови! Держи!» Рассказчики мои – кто куды; мужичок

босоногий так даже на четвереньках скоренько уполз и в ямке какой-то пропал. Я тоже вслед

за другими, шубу с кафтаном задрал, бегу, а навстречу мне верховой флажком машет. Я

заметался, а малахай с меня наземь. Я – за малахаем, а тут один хвать меня за ворот.

«Вон он, – говорит. – Тебя-то мне и надо! Ты, – говорит, – государственный преступник,

и на таких, как ты, мне выдана бумага».