Беруны. Из Гощи гость

скатывалась оттуда вниз, поворачивала вправо, заворачивала влево и терялась впереди.

Позади уже не было видно ни колоколен, вытянувших тонкие шеи, ни слегка наклонившихся

к колодцам скрипучих журавлей.

– Понимаю, – повторил Семен Пафнутьич. – Ну, а куда ж вы теперь?

– Куда?.. – Тимофеич посмотрел на Вантоху и Степана. – А куда путь этот?

– Путь этот по солнцу к городу Олонцу, – ответил Семен Пафнутьич, – а оттуда куда

хочешь: хочешь – на Выг-реку, а хочешь – и за шведский рубеж, коль тебе невтерпеж. И там

вашего брата, беглых, много.

– А ты-то, Сёмушко, куда путь держишь?

Но Семен Пафнутьич стал распутывать узел на своем кушаке, пропустив вопрос

Тимофеича мимо ушей.

– Не живешь же ты тут, в канаве!..

– Иду восвояси, – ответил уклончиво Семен Пафнутьич. Но потом, сообразив что-то,

вдруг добавил: – Иду к Выгу. Теку, утекаю, жизнь свою спасаю.

И Семен Пафнутьич стал перепоясывать на себе кафтан.

– Понима-аю, – протянул теперь в свой черед Тимофеич.

– Ну, ты, брат, я вижу, нашего поля ягода, – хлопнул Степан Семена Пафнутьича по

плечу.

– Фрр... – отскочил от него Семен Пафнутьич, старавшийся ещё на лодье быть от

Степана подальше.

– Чего ты? – спросил его хмуро Степан, но тот не ответил и полез зачем-то в канаву.

Он вылез оттуда, пообчистился, нахлобучил себе на голову свой свисавший лохмотьями

малахай и поднял валявшуюся подле хворостинку. И, торжественно посмотрев на

Тимофеича, на Степана и на Ванюху, произнес:

– Места эти несытны, необильны и весьма непокойны... Потечем?

– Течем, – кивнул головой Тимофеич.

Семен Пафнутьич черными от грязи пальцами дернул зачем-то на лице своем рыжую

прядку и стал месить не совсем просохшую ещё обочину дороги. За ним гуськом стали

чмокать сапогами остальные – с пригорка в ложбинку, из овражка на холмик, подальше от

этих мест, не суливших, по замечанию Семена Пафнутьича, ни сытости, ни изобилия, ни

покоя.

XXI. РАССКАЗ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА О ТОМ,

ЧТО ПРОИЗОШЛО С НИМ В СТОЛИЦЕ

Дорога, по которой беглецы всё больше удалялись от столицы, была, к счастью, в этот

день безлюдна, и ниоткуда не слышно было здесь ни тарахтения телеги, ни дребезжания

плохо подвязанного под кузовом ведра. Беглецы шагали по дороге среди бела дня всё равно

как ночью, и ни пеший, ни конный ни разу не обогнал их, и никто не попадался им навстречу.

Ванюхе и Степану надоело волочиться за Тимофеичем, ступая по его вдавленному следу, и

они ушли далеко вперед, останавливаясь временами, чтобы подождать своих не очень

расторопных товарищей. А Тимофеич пошел рядом с Семеном Пафнутьичем но немного

обсохшей дороге, расспрашивая его про Никодима и посвящая его, как и в прошлом году, в

свои злобедственные дела. Семен Пафнутьич путался лапотками в своем долгополом кафтане

и, помахивая хворостинкой, сочувственно поддакивал Тимофеичу. Выгорецкий трудник не

чувствовал прошлогодней неприязни к старому беруну. Эти трое были так же гонимы

царским начальством, как и он сам. И это их страдание и нежелание Тимофеича быть шутом

на старости лет размягчали сердце обычно несговорчивого Семена Пафнутьича.

– Дела!.. – проговорил он и схватился руками за свой изодранный малахай, когда

Тимофеич окончил свой рассказ. – Дела! Рассудка лишишься вместе с малахаем и с тем, что

было в малахае.

Он снял с головы драный свой малахай и ткнул его Тимофеичу.

Тот повертел малахай в руках.

– Да, шапец небогатый... Не боярская, говорю я, шапка.

– Шапка?..– вскрикнул Семен Пафнутьич. – Не о шапке речь... У меня в этой шапке денег

золотых да серебряных было зашито столько, что еле голову нёс я под этою шапкою. Все то

вниз клонило, то назад запрокидывало, то набок сворачивало.

– Вишь ты! – удивился Тимофеич.

– Я бы тогда за эту шапку, может быть, трехсот рублей не захотел взять...

– Скажи на милость! – не переставал удивляться Тимофеич.

– Да я бы эту шапку не променял бы... не променял бы... хоть на что хочешь не променял

бы!.. – кричал, всё больше входя в раж, Семен Пафнутьич.

– Была, значит, шапка с начинкой, – заметил грустно Тимофеич, возвращая Семену

Пафнутьичу его именуемый шапкою облезлый и словно собаками растерзанный пыжиковый

малахай.

– Да я бы... да я бы... – продолжал неистовствовать Семен Пафнутьич, но, почувствовав в

своих руках возвращенный ему Тимофеичем малахай, помял его, поглядел на него

укоризненно и опять нахлобучил на голову.

Малахай был теперь легок, и голова выгорецкого трудника не болела больше от

отягчавших её рублевиков и червонных. Но зато ныла в Семене Пафнутьиче душа оттого, что

он попал впросак и что плакали теперь общежительные денежки и что срам такой на всю

Выгорецию. Не по Сеньке, значит, была эта шапка, не по Семену Пафнутьичу с такой

начинкой малахай.

– Дурак ты, дурак! – стал корить он самого себя. – Языку-то у тебя на рубль, а ума на

пятак. Говорил мне староста выгорецкий: «Смотри, – говорит, – Сёмка: ты горяч; коли что –