Беруны. Из Гощи гость

2 К губному старосте, в ведении которого находились уголовные дела.

– Наш староста губной всем ворам вор. Такой удалый... Поймал он давеча на торгу

знахаря с волшебным кореньем и велел ему коренье это в губной избе съесть. Молвил ему:

«Поглядим, не умрешь ли». И знахарь губному сказал: «Хоть и умру, что ж делать». Но

коренья не стал ести: у губного откупился – дал гривен с десять, и губной его отпустил.

Вона!.. Кваску не попьешь ли ячного? – полез старчик под лавку за своею кадушкой.

Но Кузёмке хотелось совсем другого. Он пошел к прилавку и выпил здесь полстакана

вина да принес еще к столу целую кружку. И сквозь хмельной гомон, сквозь выкрики пьяной

перебранки и чудные скоморошины засевших в кабаке пропойц выслушивал Кузёмка

сетования увязавшегося за ним старчика, который сидел тут же и прихлебывал квасок из

глиняной кружки.

– Дельце! Эва, какое дельце! Ты, милый, ударь челом губному. А?.. Ударь... Он у нас на

три аршина в землю видит. Пошел он недавно с губным дьячком с Ерофейком клад копать на

казачьих огородах и вынул из ямы горшочек глиняный, а в нем медные четки да денег злотых

с два десятка, и держит по сю пору тот клад в доме своем на полке за образами. А дьячок

Ерофейка и сунься к нему. «Никифор, – молвил он, – клад-то ведь государев!» И губной

после того вкинул Ерофейка в темницу. «Ты, мол, Ерофей, просухи ждешь – за рубеж бежать

хочешь». А? Бе-довый!.. Дай-ко, милый, мне винца пригубить. С самой субботы вином не

грелся.

Старчик глотнул из Кузёмкиной кружки так, что Кузёмке сразу же пришлось пойти за

другой. И странное ли дело! – каждый глоток размывал в душе Кузёмки заботу, как

назойливую муху, гнал ее прочь, и вот Кузёмке уже не страшны ни князь Иван, ни княжеский

гнев, ни страшная казнь, ни лютая смерть. Кузёмка принес еще одну кружку, дал глотнуть

старчику, потом сразу влил ее в себя всю.

«Что те князи, – думал Кузёмка. – Погнали холопа ползати на брюхе. Хм!.. Разве он змей,

Кузьма Лукошко? Была не была, пропадала!..» И Кузёмка снова двинулся к прилавку.

Повеселевший Кузёмка пил вино, оставляя опивки прилипшему к нему старчику,

который все совал Кузёмке свою кружку с квасом.

– Да ну тебя с твоим квасом в поганое болото! – отмахивался Кузёмка. – Квас твой – вор:

сапоги мои скрал да тулуп с меня снял.

– Хи-хи, бедовый ты, – подхихикивал старчик. – Дай-ко мне-ко-ва пригубить.

– Была у меня в том тулупе грамотица, – наклонился Кузёмка к старчику.

– Грамотица?..

– То-то ж... грамотица... Ну, да тебе про то ведать не годится. Негоже тебе знать про то... –

И Кузёмка, шатаясь, снова побрел к прилавку.

Простоволосый детина в мокром подряснике налил Кузёмке вина в кружку и протянул

руку за платой. Но куда девалась Кузёмкина казна? Он вывернул один карман, стал искать в

другом, но в одном, как говорится, у него смеркалось, в другом заря занималась. Было пусто,

и нельзя было надеяться, чтобы хоть что-нибудь нашлось там, где не было положено ничего.

Кузёмка даже охнул от такой неожиданности. Он сел на притоптанный возле прилавка пол,

развязал онучи, снял с себя лапти, перетряхнул то и другое, но только пыль поднялась от

Кузёмкиного тайника, куда он привык складывать свои денежки и копейки.

– Даешь на веру? – крикнул Кузёмка стойщику в мокром подряснике.

– Ты... чей мужик? – подошел к Кузёмке высокий монах, должно быть почитавшийся

главным распорядчиком.

– Клушинский, – не оплошал и на этот раз Кузёмка.

– Врешь.

– Не вру.

– Клушинского попа как звать, назови.

– Это кого... Попа?.. – замялся Кузёмка.

– Вот то, попа ж; не попову кобылу.

– Да звали Изотом... – брякнул Кузёмка.

– Врешь, мужик! В Клушине поп – Митрофанище.

– Эва! Это дьякон Изот, – нашелся Кузёмка. – Напутал я с хмелю, пьяным обычаем. А

поп, тот верно – Митрофанище.

– И дьякон не Изот. Враки ты вракаешь: не клушинский ты. Я там всякого козла знаю.

Мужик ты приблудный: выпьешь вина и уйдешь восвоя; где на тебе потом сыщешь? А

монастырской казне это станет в убыток, а лужецкой братье – в кручину.

Кузёмка, подобрав лапти, опечаленный вернулся на место. Он не ел ничего со

вчерашнего дня, и потешить себя вином он не мог уже больше. К горлу подкатывала невы-

носимая обида, и прежняя тоска стала томить Кузёмку и нудить. Он положил руки на стол, и

низко к столу пала забубенная голова его, пробитая орясиной и обмотанная окровавленной

тряпкой. Но вдруг его осенило что-то. Он выпрямился и обнял старчика, макавшего в квас

ржаную преснушку.

– Для сиротской моей доли купи на грошевик вина мне, отче.

– Ась? Чего? Дельце-то, дельце! – залепетал старчик и полез под лавку за своей

кадушкой. – Так ты-ся – к губному прямо-т, к губному. .

Старчик взгромоздил кадушку себе на голову, захватил свою глиняную кружку и побрел

восвояси.

XII. МЕДНЫЙ КРЕСТ

Но Кузёмка не потерялся и тут.

Он глядел исподлобья старчику вслед, на ветхий его зипунец, на то, как проплывала его

кадушка поверх столов. Вот замешкался у порога старчик, раскорячил кривые ноги, пролез