Беруны. Из Гощи гость

– Лошадей?.. Нетути, сынок, лошадей. Всех разгонили, какую на Вязьму, какую в

Дорогобуж... Нетути. Последнего даве припрягли, приставы проезжали.

– Да мне, дедушка, переночевать... Я только переночую, – кричал Кузёмка старичку в

замшелое ухо.

– Чую, чую... Нетути... – И старичок захлопнул калитку.

Кузёмка ругнулся на ветер и пошел к колодцу, у которого поил лошадей рослый мужик в

круто запахнутом ямщичьем кафтане с высокой опояской.

– Ночевать я тебя не пущу, – сказал ямщик, выслушав Кузёмку и внимательно осмотрев

его со всех сторон.

– Почему так? – спросил Кузьма, разглядывая в свой черед летучего змея на ямщичьем

кафтане – государево казенное пятно на левом рукаве.

– А так, не желаю, – ответил ямщик, сам чистый змей. – Чего тебе на яму здесь надобно?

– Мерина у меня угнали, – пробовал Кузьма затянуть свою песню.

– Подковать тебе было козла – не врал бы твой мерин. В прошлом году такой, как ты,

тоже мерина своего здесь искал да ночью на чужом уехал.

Кузёмка повернулся и пошел восвояси, решив все же попытать счастья еще раз. Но день

ли, думал Кузёмка, такой выдался, или же место это было заколдовано? Во дворе, против

покосившейся церковки, даже калитки не открыли и про чалого мерина досказать не дали.

– Мужик ты приблудный, – молвили ему из-за тына. – Неведомо чей... Статься может,

беглец, а бывает – и лазутчик.

Кузёмка недолго думая зашагал к церкви. Здесь в подворотной избушке не было никого.

Должно быть, на яму и пономарь был ямщиком, и позванивал он теперь колокольцами где-

нибудь между Колпитою и Вязьмой. Но ямщик он из самых лядащих: ни ложки, ни плошки;

всего обиходу – только гвоздь в стене, а всей посуды – только кнут на гвозде.

Завалился Кузёмка спать без теплых щей. Сапоги лишь снял да к печурке просушить

поставил. А утром хвать – сапог как не бывало. Кузёмка обшарил всю избушку, даже в печь

пробовал залезть и под висевший на стене ямщичий кнут заглядывал. Нет сапог! Потужил

Кузёмка и пошел по яму лапти добывать. Лапти он купил у вчерашнего ямщика со змеем на

рукаве, не верившего в Кузёмкиного мерина, но поверившего теперь в Кузёмкины голые

пятки. Содрал он с Кузьмы хоть и за новые лапти, но с худыми онучами без двух денег

алтын. И, подобрев от такой удачи, пожелал Кузьме на дорогу:

– Поехал ты на мереньях, а воротился пеш. Был в обуже, да стал похуже. Та-ак... Ну... сто

тебе конёв, пятьдесят меринов.

VIII. ТУЛУП

Второй день брела ватажка попрошаек, путаясь в дремучем буреломе и обходя

непролазную грязь. Нищебродам не было здесь надобности распевать божественные стихи,

но они не тешили себя теперь и светскою песней. Дорога была тяжела, выл ветер по

просекам, и тучи ползли низко, едва не цепляясь за вершины плакучих деревьев. Лишь одно

селение попалось пешеходам за все время пути, но лежало оно пусто. По развалившимся

избам шныряли одни только лисы и одичалые коты, а народ от непомерных пошлин и

непосильных налогов, от непрестанных войн и всякой неволи разбрелся, видимо, врозь кто

куда.

Прозревшие слепцы Пахнот, Пасей и Дениска с толстоголосым поводырем и

приблудным Кузьмой барахтались в лужах каждый по своим силам и всякий на свой лад, и

ватажка подвигалась медленно, растянувшись далеко по дороге к Можайску. Толстоголосый,

неведомо от какой причины, заметно жаловал Кузёмку, держал его в приближении, норовил

даже пропускать его вперед в особо гиблых местах.

– Хаживал ты, человек божий, коли в Черниговский монастырь? – молвил толстоголосый

и, подождав Кузёмку, глянул ему в лицо. – Рожею ты мне будто ведом.

– Черниговский монастырь – местечко невеликое, – ответил Кузёмка. – Не хаживал.

Кузёмка остановился и, уперши в грязь свою орясину, перемахнул сверчком через вязкое

болотце, преградившее ему путь. Но толстоголосый то ли не рассчитал, то ли его клюка была

ему слабой помощницей, а угодил в грязевище по самые колени. Кузёмка протянул ему свою

орясину и помог выбраться на сухое место.

– Возьми-ка вот мою клюку; тебе, куцатому, она годится, – сказал толстоголосый и снова

пошел за Кузёмкой, размахивая его орясиной, которую крепко зажал в своей шершавой

ладони.

Кузёмка оглянулся. Они шли двое. Все три «слепца» щупали дорогу далеко впереди.

– Коли не хаживал в Черниговский монастырь, – возобновил разговор толстоголосый, –

так бывал, значит, в Печорах.

– И в Печорах не бывал. – Печоры...

Кузёмке почудилась какая-то тень. Он быстро обернулся и увидел бледное плоское лицо

толстоголосого, который занес закомлистую орясину над Кузёмкиной головой.

– Чего ты?.. Чего? – зашептал Кузёмка, вытаращив глаза и попятившись назад.

– Ни-че-го-о... – прохрипел толстоголосый.

Он подался немного к Кузёмке и ёкнул его орясиной по голове. Кузёмкина голова

хрустнула, как разбитый горшок, и кровь сразу залила Кузёмке очи. Он уронил клюку,

полученную только что от толстоголосого взамен орясины своей, и, как ветряк крыльями,

замахал руками. Потом ткнулся носом в грязь, которая заалела от Кузёмкиной крови.