Беруны. Из Гощи гость

вцепился ей в горло, Кузёмка едва успел веревку выпустить, и все заклубилось, задымилось в

волчьей свалке вкруг клячи зарезанной.

– Эхма! – сокрушался Кузёмка. – Лядащий был конь, а все же конь. Тебя, Иван

Андреевич, из темницы вынес...

Акилла сидел насупившись, спрятав руки в рукава сукмана, упрятав бороду в ворот.

Князю Ивану хотелось есть и спать.

Они миновали выселок, Буйгород, Завражье, обогнули Волоколамск и домчались до

Хворостининой. Приказчик Агапей, злой и сонный, стоя за воротами, долго не мог понять, в

чем дело; но, когда разобрал, что это князь Иван в санях дожидается и Кузёмка с ним,

бросился ворота отпирать, коней распрягать, повел гостей в хоромы, стал потчевать их

вином, кашей овсяной с медом, капустой квашеной, всем, что на первых порах нашлось.

Горела лучина в светце; шипели угольки, спадая в лохань; топилась печь, подле которой

хлопотала хозяйка Агапеева; стайка ребяток, штук пять или шесть, глядела с печи вниз. Но

гости не стали дожидаться ни верченых кур2, ни красных блинов, а повалились на лавки и

проспали до света. А со светом, испили у Агапея нового пива, поели наскоро всего, что было

на столе, и снова кинулись в сани.

За деревней овины дымились; шла молотьба на зимнем току; дорога серебрилась

накатанная, и бежала она в бескрайнюю даль через широкие долы, через реки, которые дед-

мороз сковал до весны.

1 Место, где дорога расходится надвое.

2 Верченая курица – зажаренная на вертеле.

В санях под сено были упрятаны сабли, и копья, и колесцовая пищаль3, готовая к

огненному бою. Станет беглецам чем пальнуть в волков либо отбиться от старцев. Но волки

и без того не страшны были при свете дня, а погони из обители уже не будет, ежели не видно

ее до сих пор. Прав был Акилла: добрые кони замчали беглецов далече, замчат еще дальше.

Кончилось князю Ивану истязание. Не будет и Акилла топтаться на паперти. Хватит и

Кузёмке воду развозить, дрова разносить, печи растапливать. Спасение. Конец.

И тут поведал Кузёмка князю Ивану подробно о хождении своем за рубеж: о пане

Феликсе поведал, рассказал о толстоголосом и о Нестерке-мукосее, поделившемся с

Кузёмкой последним; потом стал говорить о Вахрамее лютом, о дьяке лукавом, о воеводе

немилосердном и суде его немилостивом; и кончил мужиками обозными, теми, что

подобрали Кузёмку, дали ему вина и хлеба, довезли до Москвы, не дали ему погибнуть. Даже

всхлипнул Кузёмка от обиды и жалости к самому себе, когда кончил свою повесть. И Акилла

шипел, и Нефед оборачивался, испуганно глядя на Кузёмку, который был в темницах и

затворах, за решетками и замками, видел там доброе и недоброе, злое и благое, и всяческое и

всякое.

Князю Ивану жаль было стремянного своего, верного послужильца, с которым пришлось

много разделить и хорошего и худого. Но того, что содеялось, уже не воротишь и не

повернешь, как хочется тебе. Того не повернешь и другого не повернешь. Ничего. Увы!

Сидя на ворохе сена, укрытый тулупом, шевелил князь Иван в памяти то и это, книги и

вирши, людей и дела. Иногда в стороне, далеко, показывались волки. Не смея приблизиться

при свете, они тянулись труском, след в след, точно по струнке, и затем пропадали.

Акилла глядел на Кузёмку, слезились глаза у старика – на холоду или невесть от чего? Он

заговаривал с Кузёмкой, утешал его, как умел:

– Иной раз что деется над человеком, Кузёмушко, в глуби поддонной, потаенно, незримо

для ока! Сидит там, у Иосифа в обители, некоторый враль. Сидит в темнице, и имя ему

неведомо. Так и слывет – враль. Скажи ты! А? Без имени живет! А придется, так без имени и

сгинет.

Князь Иван слушал и не слушал, погруженный в свою думу, мысленно прощаясь с тем,

что отгрохотало навсегда. Он прощался с днями, уже канувшими в омут времен, в реку Лету,

как зовется она у латинских риторов; прощался с людьми, которые добры были к князю

Ивану и до которых теперь уже не досягнуть; прощался и с делами царства, сопричастником

которых был и он, дукс Иван. Все это потонуло в Летейской реке и покроется тьмою, будет

предано забвению. Ведь так и сказано где-то в летописи русской: «Вещи и дела, кои

незаписанными пребывают, тьмою покрываются и забвению предаются». Но тогда надо

написать обо всем. И он напишет обо всем, князь Иван, напишет в книге, если продлятся его

дни. И так ее и озаглавит: «Книга дней и царей». «Сие князь-Иванова слогу Андреевича

Хворостинина написание».

Всякое, как ему подобает, станет в князя Ивана книге на месте своем, в соответствующей

части, как учит Квинтилиан, величайший из риторов. Малое станет на месте малом, великое

– как великому пригоже. Все оживет, одушевится, правильно покажет. Все... Даже пан

Феликс – в Литве он ныне; Афанасий Власьев – в Уфе ему ссылка; Григорий-дьякон...