Беруны

А лодки со Степаном не видно было нигде.

VI. ПРОПАВШИЙ КАРБАС

– Никиша, глянь-ко еще! – хрипел снизу Тимофеич. – У тебя глаз помоложе.

– Не видно, Алексей Тимофеич! – кричал ему из бочки вёсельщик Никитка.

Тимофеич хватал пересохшими губами воздух и начинал снова слоняться по палубе, без толку тычась во все углы и обдавая работников запахом рома. Он перегибался за борт и всматривался в морскую даль совиным, немигающим своим оком. Зеленая гладь напоминала поемные луга за Окладниковой слободкой, где они с Ванюшкой треножили хозяйских лошадей. Но там был луг, была зеленая земля под ногами, и росли на ней злаки и травы, а здесь, куда ни поглянь, одна только погибельная муть.

Уж мне надобно сходить
До зелена луга...

– Кому ж это так певалося здесь, не вчера ли, совсем недавно? Ах-а! Это Степан, это Стёпушка-гарпунщик щелкал, сидя на бочке. Эх, Стёпа, Стёпа, дуралей ты, Стёпа! Много ли ты, Стёпа, нагарпунил за день в шапчишке своей рыжей?

Уж мне надобь навестить
Сердечного друга...

И Тимофей шел к насупленным работникам, молча свежевавшим убитого кита, и плел им что-то про Ваню, про лодку, про лошадей на зеленом лугу под Мезенью.

– Ваня, сынок-от, он в карбасе со Степаном...

Лодейники ничего не отвечали, продолжая разделывать наполовину уже ободранную китовую тушу. Убитый Капитоном кит был не из крупных, и весу в нем было, должно быть, пудов всего каких-нибудь триста. Это был молодой ещё зверь, и бархатная его кожа на спине отливала светлою синькой. Но сейчас он был канатами из воды немного приподнят и лежал вдоль борта вверх брюхом. По брюху издохшего зверя ползали работники; они вырезывали сало большими кусками и железными вилами подавали их на палубу.

Паруса были спущены, и обезветренное судно стояло безо всякого движения на тихой воде.

– Никиша, а Никиша, не видать?

– Не видать, Алексей Тимофеич.

Тогда Тимофеич, не говоря ни слова, полез в мурью. Здесь он отпер свой окованный жестью сундучок и достал оттуда медную флягу, которую выменял когда-то у пленного шведа. Тимофеич поглядел на медных львов на фляге, на их высунутые крючковатые языки и на три королевские короны. Все они были на месте, и все было как всегда. Не было только Ванюшки. Вспомнив об этом, Тимофеич запрокинул голову и стал лить себе в горло крепкий ром. Тяжелая фляга всё больше дрожала в руках Тимофеича и наконец вовсе вывалилась из ослабевших его пальцев, залив ему ромом бороду, рубаху и портки.

Тимофеич хрипел что-то про сердечного друга, с которым ему до зарезу надобно было повидаться в последний хотя бы раз, и мутные слезы текли из-под красных век старика и застревали в мохнах бороды, желтых, как шерсть у старого ошкуя. Потом принялся Тимофеич искать куда-то запропавшую флягу. Он выпотрошил весь сундук, но фляги не нашел. Так-то старый Тимофеич, не повидав друга и не найдя фляги, свалился, мокрый и пьяный, на пустые мешки. 

VII. ГИБЕЛЬ АНДРЕЯ РОСОМАХИ

Лодка, посланная Тимофеичем на поиски пропавших, тоже словно канула в морскую глубь.

Лодейники уже почти управились с работой: заколачивали последние бочки, до краев набитые китовым салом, и спускали их в сырую и темную мурью. Там же, в мурье, на пустых мешках лежал, разметавшись, Тимофеич, не видя и не слыша тяжелой вокруг себя возни. Мертвый, каменный сон надавил ему на сердце, и, как железными обручами, была сжата его голова.

За ним уже давно гоняется кит невиданной величины, и Тимофеич замечает, что вместо плавников у кита – змеи и голова у него собачья. Тимофеич – в воде в сапогах, портки на нем набухли, как два пузыря, и ноги, словно длинными ремнями, спутаны у него растущей на дне морской капустой. Он плывет к берегу и доплыть никак не может. Он плывет к берегу из последних сил, а ветер отдирает его от берега назад, и Тимофеич слышит, как кит с собачьей головой рычит так, будто тысячу бочек с ворванью сразу вкатывают в пустую лодейную мурью. Кит уже совсем близко; Тимофеич видит, что у зверя рыжая шерсть, такая же рыжая, как Стёпушкина шапка. И язык он высунул из собачьей своей пасти, завернув его злым крючком, как у львов на медной фляге. Тимофеич шарит во сне вокруг себя и потом снова начинает захлебываться мутной соленой водой.

А гарпунщик Степан с Ванюшкой – Тимофеичевым приёмышем – и с другими, кто был с ними в лодке, в это время тоже хлебнули морского рассолу, но только не во сне, как Тимофеич, а и впрямь, наяву.

Кит, в которого Степан с размаху метнул отточенный гарпун, не упал на дно, как это чаще всего бывает с китами, спасающимися от ловца. Он нырнул неглубоко, потом сразу рванулся вперед и помчал лодку так, что ветер засвистел в ушах опрокинувшегося навзничь, прямо на весельщиков, Степана. Степан бросился к топору, чтобы обрубить веревки гарпуна, и, ничего не видя от забивших ему глаза слез, стал шарить кругом. Стали искать топор и весельщики, но его не было в лодке. Вывалился ли он за борт, или его просто впопыхах забыли захватить?