Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта

– И куда девали? – поинтересовался Шебуршин.

– Демонтирован по соглашению сторон. Я к тому говорю, что это самое удобное место для акции. Отлично смотрится, можно прямо на балконе камеру поставить.

У входа в ПДХ, под балконом, приезжих поджидала разношерстная толпа. В ней выделялись своим видом члены Союза художников: большинство уже сняли камуфляж, но остались в беретах, которые после восстания приобрели партизанско-чегеваристый вид.

Едва завидев их, сидевший за рулем головной машины Тимофей Иванов резко затормозил. За ним встала и вся процессия.

– Ты чего? – удивился расположившийся впереди рядом с батлером Кондрат.

– А вы не видите? Вон председатель стоит, а возле него этот… баталист, – ответил тот. – Нам с вами, Кондрат Евсеич, с ними лучше в контакт не вступать. А то припомнят Малашу… – Дворецкий потрогал припудренный фонарь у себя под глазом. – Слава богу, хоть ее самой не видно. А то был бы нам сон Джеки-потрошительницы в летнюю ночь.

– Да, верно, я про них как-то забыл, – влез господин министр, сидевший сзади рядом с почетным гостем. – Думаю, шофер прав: лучше переменить программу. Должен вас предупредить, Мельхиседек Иванович, что народ в местном Союзе художников крайне несдержанный. Кидаются чем попало, невзирая на заслуги, и непристойно выражаются. Как бы не вышло конфликта.

– Смотрите, они нас, похоже, хлебом-солью встречают, – раздумчиво произнес Синькин, вглядываясь в даль. – Даже старец какой-то с иконой впереди выступает. Благообразный… Духовный учитель, не иначе.

– Может, пронесет? – тут же переменил мнение господин министр.

– А ну вас всех в рай! – решительно сказал Шебуршин.

Он открыл дверь, с трудом протиснулся в нее и тяжелой походкой зашагал по песку в направлении союзных художников. Журналисты тут же выскочили из машин и кинулись следом. Члены ХУШО также высыпали наружу, однако никуда не пошли, а столпились на дороге, ожидая указаний вождя.

– Ну что, Кондраша, идем или не идем? – просунулся в окошко лимузина Азефушка.

– Ждите тут, – приказал культуртехнолог. – Посмотрим, что будет. Чувствую, самое интересное начинается.

– Тогда и я с вами посижу, – объявил было вышедший из машины министр, но вдруг ойкнул и заверещал: – Ой! О-ё-ёй!

Покачнувшись, он схватился за открытую дверцу, словно на миг потеряв сознание, и прошептал:

– А старца-то этого я знаю… Ах, Силыч, Силыч, морда ты собачья!..

И действительно: благообразным старцем с иконой был не кто иной, как бывший работник господина Господина.

* * *

Шебуршин узнал старого товарища по группе «Вопряки» издали, метров за сто. Но еще раньше он узнал на портрете, который держал в руках Селиванов, самого себя: окладистая седая борода покойно лежала на обширном брюхе, а небольшие глазки смотрели пристально и испытующе.

– Ну что, Петруша, поговорим? – обратился к старому товарищу Шебуршин.

– А чего говорить-то, Коля? Вот тут все нарисовано, гляди. Тут и на обороте.

– Как же ты меня написать сумел, не видя?

– Так я же тебя сорок пять лет знаю. Вот ты какой тогда был…

И Силыч перевернул портрет.

Открылось юное личико с крошечной бородкой, в котором, несмотря на поросячьи черты, проступало что-то несомненно шебуршинское. Если бы этот портрет показали майору Смирнову, начальнику родного для вопряков 18-го отделения милиции в Последнем переулке, куда в семидесятые годы чуть ли не ежедневно доставляли Колю Шебуршина, тот обязательно тряхнул бы седой головой и подтвердил: «Похож!» – а потом добавил бы еще пару красочных эпитетов. Но давным-давно произвели майора Смирнова в подполковники и давным-давно упокоился он в этом высоком звании на Востряковском кладбище столицы, и теперь никто на всем белом свете, кроме самого бывшего хулигана, а ныне всемирно известного художника, не смог бы узнать это милое, симпатичное, юное, чуть поросячье лицо.

Именно такие мысли проносились в голове Мельхиседека Ивановича, пока он целую минуту рассматривал собственное изображение. И чем больше всматривался мэтр в этот вздернутый носик, в эти хитрые глазки, в эти капризные пухлые губы, тем бессмысленней казалась ему и прожитая жизнь, и предстоящая акция «Урок толерантности». Все вокруг как будто сразу, всего за минуту, потеряло и цвет, и вес, и форму. Из художника словно выходили наружу и бесследно растворялись в воздухе какие-то вещества, раньше до конца наполнявшие его душу и делавшие ее материальной: мешковина, огонь, лошади, золото, попугаи, хлопок, дым, ромовые бабы…

– А ну вас в рай, – проговорил он, ни к кому не обращаясь.

Потом резко развернулся и зашагал обратно к машине.

– Ага, заело! – торжествующе выкрикнул ему вслед Пухов.

– Господин Шебуршин! – насмешливо окликнул гостя Редька. – Как нам порошок-то кидать – пальцем вверх или пальцем вниз?

– А как хотите, так и кидайте! – не оборачиваясь, ответил мэтр.

Он подошел к машине, жестом приказал выметаться из нее всем, кроме водителя, и плюхнулся на заднее сиденье.

Подбежавшие журналисты, отталкивая друг друга, совали микрофоны в открытое окно.