Бес в ребро

– Представитель «Союзаттракциона» в парке культуры. Он там держит все аттракционы и платные игры… Наваристая работенка – левые билеты, неучтенные клиенты, воруют все время монеты из кассоприемников на игральных автоматах. Он вообще шансовитый человек. Везунчик…

– Ну да, конечно, – кивнула я. – С Ларионовым ему особенно повезло…

– Конечно, повезло, – сразу согласился Жигунов. – Оба-двое виноваты. Ларионов даже виноватее, поскольку никто не видел, как Шкурдюк плюнул в него.

– А третий из них тоже не видел? – спросила я на всякий случай. – Он-то что говорит?

– Григорий Николаевич Поручиков всегда видит и говорит то же, что и Чагин, – вздохнул Сашка.

– Это почему? Друзья до гроба?

– Да ладно – «друзья»! – передразнил Жигунов. – Таких друзей за ухо – и в музей! Поручиков работает у чагинского тестя… у Барабанова…

– Это какой Барабанов – начальник «Главзеленстроя»?

– Вот именно! Поручиков – начальник юридического отдела у всесильного Барабанова…

– А почему же он такой всесильный, Барабанов?

– А потому, что Иван Константиныч дачные участки намечает к отводу и строит домики на них. А сейчас все хотят после работы тишины, пейзанского покоя. Так что дружба с Барабановым – до-о-орого стоит!

– Н-да-те-с! – протянула я растерянно. – Как же понимать, Сашка, все это? До правды не докричаться, что ли? Как ты говоришь: «всё схвачено»? Перекрыли они все звонками, банями, дачами? Можно по улицам бегать, людям в лицо плевать, бутылками по голове стучать?

– Всё? – спросил он терпеливо, и лицо его выражало печаль по поводу моей глупости. – Ты все сказала? Теперь я. В твоих слезных криках – гнев по поводу бессилия милиции или паче того – подумать страшно – коррумпированности нашей, постоянной зависимости от барабановско-чагинской мафии. Так?

– Ну, вроде этого…

– А это не так! Возможности у этих подонков действительно большие. Но все силы они приложили как раз для того, чтобы дело замять. Не нужен им скандал! А Ларионов вопил как оглашенный, что они-де оскорбили его человеческое достоинство. Да одной тонкости не учел: закон – я повторяю, закон! – на стороне Шкурдюка и Чагина.

– Как это может быть?!

– Очень даже просто! То, что он их избил и раскрошил витрину, – безусловный факт. А свидетельствам. о причине драки мы не располагаем, кроме показаний трех потерпевших и неубедительных возражений их обидчика…

– Значит, закон применен неправильно, – не согласилась я. – "Вот ты мне скажи, Саш, какое у тебя личное отношение к этой истории? Ну, не должностное, а человеческое?

Жигунов снова рубанул ладонь в ладонь:

– Предполагается, что у меня такого раздвоения быть не может. Но тебе по старой дружбе скажу. Как профессионал я с самого начала видел, что дело это для Ларионова безнадежное…

– А как человек?

– Как человек-профессионал я хотел прекратить это дело дозволенными законом способами. Оштрафовали всех – и большой привет!

– Но ведь это было бы несправедливо!

– Опять двадцать пять! Вот и Ларионов, сидя передо мной на твоем стуле, вопил, что жизнь свою положит, коли понадобится, но докажет этим прохвостам: плевать людям в лицо нельзя!

– А ты с этим не согласен?

– Я? Согласен. И начальник отделения согласен. Поэтому он посмотрел, послушал и передал дело в прокуратуру.

– Почему?

– Потому что ущучивать Ларионова он не хотел, но и вязаться с этой гопой никак в его планы не входит… Прокуратура – орган надзирающий, там пускай по справедливости и расследуют все…

– Ясно, Саша, – кивнула я, помолчала, подумала, потом спросила: – А ты сам не можешь разобраться, с этим делом?

Жигунов покачал головой;

– Нет, Ирэн, ты меня об этом не проси. У нас частных детективов нет. А у меня и так кафтан прожженный – два неснятых выговора за своеволие на мне болтаются…

Сочувственно посмотрел на меня и подчеркнуто неофициальным тоном предложил:

– Хочешь – разбирайся сама. Что смогу, подскажу. Как говорится, ищите, женщина…

Лифт не работал. Горела красная лампочка светового табло, а вызывная кнопка не залипала. Металлически грохотали где-то высоко надо мной в гулком пенале шахты. Бедный Старик! Нигде так часто не ломается лифт, как в его подъезде.

Шла по сумрачной лестнице на пятый этаж, часто, с отвращением вдыхала стоялый, пыльный воздух, пропахший навсегда мусорными ведрами и мокрыми тряпками. Да и сумка тяжело оттягивала руку. Тяжесть сумки с продуктами была мелким оправданием – со своими невеселыми делами я постыдно запустила деда. Забыла о нем. Дед был всегда приметой благополучия, частью радости.

Я отперла своим ключом дверь, поставила в прихожей на пол сумку и услышала, что Старик говорит с кем-то по телефону. От старости он стал говорить немного невнятно, но очень громко. Как всегда, он говорил кому-то с большой страстью:

– Зачем, ну, скажи мне на милость, зачем тебе такая память, а не доброта сердца?! – Он тяжело, с присвистом вздохнул, и у меня кольнуло в сердце: я догадалась, с кем он разговаривает.

– Зачем бог дал тебе твердый ум, а не мягкую душу?! – патетически клокотал Старик.