Бес в ребро

Он поправил меня:

— Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что говорит свидетель Архипенко.

Свидетель Архипенко горестно вздохнул:

— Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь лютый…

Он делал ударение на последнем слоге — жестокó! Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал:

— Из-за чего задрались они — не знаю, не видел, врать не стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко Ларионов — это наблюдал собственными очами…

Для убедительности или от волнения он выкатывал свои рыжевато-бесцветные очи.

— Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в драке толк понимаю — сам был и боксер раньше, и самбо крутить могу. Так что честно говорю — насмерть он их бил.

— Простите, — перебила я его. — Вот вы говорите, что вы боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших глазах людей убивали?

— Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке авосенька с молоком, а в другой торт, «Штефания» называется, пять сорок коробка…

Я сказала Бурмистрову с горечью:

— Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете. Неужели вам не совестно?

— Да как вы смеете? — взъярился Бурмистров. — Совестить меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это письмо.

— Вот именно, — поддакнул свидетель. — Такая еще молодая и такая гордыбака…

Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и спросил меня изо всех сил строго:

— Вы меня, надеюсь, поняли?

Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки Еловацкой, сведениями о Рите Терёшкиной, рассказом о ресторане «Актер». Не знаю, на что я надеялась — заплачет Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова…

А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя. Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над схваткой — он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы хватит.

— Я вас поняла, — сказала я тихо. — Николай Степанович, я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым…

— Не могу, — отрубил Бурмистров. — По закону я могу разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь не родственница? Я не ошибаюсь — вы Ларионову родней не доводитесь?

— Нет, не довожусь, — кивнула я. — А вам никогда не бывает страшно?

— А почему мне должно быть страшно? — старательно изображал он пренебрежение.

— Неужели вы думаете, что все это останется безнаказанным?

Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился каким-то дребезжащим и неуверенным:

— Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в суд, и там решат, правильны ли были мои действия.

— Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом необходимость? Чем, кому он угрожал?

— Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению объективного расследования. В частности, ваши действия заставили меня взять Ларионова под стражу.

— Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один день — этого будет достаточно…

— Уходите отсюда вон! — свистящим голосом сказал Бурмистров. — Я вам покажу, где раки зимуют…

У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое, неумолимое.

Я вышла в коридор — пелена застилала глаза. От волнения я перепутала коридор — повернула не туда и направилась в другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой дверью, над которой светился трафарет: «Нет выхода».

* * *

Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся. Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата Маринке:

— Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке… Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у него…

— А Алексей придет?

— Нет, не придет. Он уехал…

— Как? И не попрощался?

— Мариша, его срочно вызвали, он не мог.

Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла — сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в Приреченск ехать…

На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой резиной и самоварным дымом.

В электричке было пустовато — середина дня, отлив между волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у окна, поезд плавно тронулся.