Бес в серебряной ловушке

Время шло… быть может. А может, так только казалось, а в действительности оно стояло на месте. Тихо. Почему так тихо? Только капли позванивают где-то во тьме. Что это за звук? Мерный и чуть хриплый. Это его дыхание. Разве оно бывает таким громким? Мир словно растворился, и ничего больше не осталось, кроме этой тьмы, тишины, капель и хриплого дыхания. Тьма, будто смола, вязко липнет к лицу и рукам. И сырость. Он и не догадывался, как много запахов переплетено в гниловатом букете обычной сырости. Тут и мох, и стоячая подтухшая вода, и душок крысиного гнезда, и нечистоты. Темнота честна до омерзения. Она с настойчивой жестокостью выпячивает все, чего вовсе не хочется замечать.

Неужели Пеппо живет так годами? Эта мысль неожиданно пришла в голову, застряв в уме острым коготком. Неудивительно, что он огрызается на любой неосторожный взгляд. Скорее странно, как в этой вечной тьме, в необъятной ночи он сохранил в себе живую сердцевину. Свою шипастую преданность и способность к ядовито-самоотверженной дружбе.

Перед Годелотом как живое возникло лицо Пеппо, сосредоточенное и чуть беспомощное, когда на рынке на них визгливо кричала торговка, только что попытавшаяся обсчитать их на два гроссо. Багровый от злости Годелот уже готов был рявкнуть в ответ на стервозную бабу, когда Пеппо вдруг осторожно коснулся его руки.

– Не надо, Лотте, – хмуро пробормотал он, – пусть ее.

Уже в пяти шагах от лотка тетивщик так же хмуро пояснил:

– У нее корзина под прилавком поскрипывает. А в ней ребенок. Дышит так. Страшно, со свистом. Это болезнь горла, не знаю, как называется. Но он, скорее всего, умрет. И она это знает. Слышал, как она кричала? Словно у нее самой гвоздь в глотке. Ей деньги нужны, Лотте.

Годелот оглянулся: торговка утирала слезы кулаком со все так же сжатыми в нем злополучными монетами.

…Живое и неживое, бесплотное и осязаемое, фальшивое и настоящее. Для тетивщика все это открытая книга. Тогда почему столько слепых побираются на улицах? Чем отличаются они от такого же слепого Пеппо?

И тут Годелот понял. Те, прочие, сидят в своей темноте, как безвольно сидит сейчас он сам, досадуя на злую судьбу и кляня неведомых врагов. Пеппо же нашел в себе силы подняться и идти, ощупью шагать по огромному враждебному миру, спотыкаясь, обивая колени, поднимаясь и снова шагая вперед.

Подросток оперся руками о шершавые доски скамьи, чувствуя, что края их не в пример глаже, отполированные сотнями таких же сжимающих ладоней. Встал, отводя руки назад, – и ладони уперлись в холодные бугристые камни стены, действительно влажные и местами покрытые нежным бархатом мха, а у самой головы что-то звякнуло.

Годелот оттолкнулся от стены, выставляя руки вперед, двинулся в непроглядную черную бесконечность – и тут же нащупал ледяные прутья решетки. Проведя по ним ладонями, он медленно поднес пальцы к лицу и ощутил неприятный запах ржавчины. Надо же, он и не заметил, что решетки ржавые…

С этой мыслью кирасир скользнул ладонью по своему колету, обнаруживая, что одна из пуговиц еле держится, а слева сукно на ощупь чуть глаже, чем справа, – видимо, одного отреза ткани не хватило. Шагнув назад, Годелот снова вытянул руку и тут же споткнулся, ссадив локоть о камень.

Неизвестно, сколько времени провел шотландец в непроглядной тьме своего узилища, ощупывая стены, вслушиваясь в скупые звуки. Наконец, уставший и задумчивый, опустился на скамью. Теперь мрак не казался ему безграничным. Он точно знал, на каком расстоянии пальцы ткнутся в стену, где под ладонью сомнется хрупкий покров мха, а где ее оцарапают острые грани грубо вытесанного камня. Знал, что футом выше его головы в стене торчит ржавый костыль, с которого свисает единственное кольцо ручных кандалов, такое же ржавое.

Теперь он точно знал и еще кое-что. Он знал, что Пеппо никогда не пренебрег бы их хрупкой связью из пустой прихоти. Никогда не выбрал бы одиночество во мраке.

– Выходит, мы и правда нешуточно влипли, брат… – прошептал Годелот в пустоту. – Не беда, прорвемся.

…Конвойный, пришедший за кирасиром, был человеком тертым и узников повидал немало. Оттого весьма удивился, застав мальчишку-арестанта, покинутого без всяких объяснений за решеткой в полной темноте, безмятежно спящим.

* * *

Перед рассветом прошел дождь, и Венеция, отмытая от пыли, отряхнувшая туман, радостно гомонила под бездонно-лазурным небом, распевала на все голоса, хохотала, сквернословила, хлопала тысячами голубиных крыльев – словом, наслаждалась погожим воскресным днем.

У церкви Мадонны дель’Орто толпился народ, торопясь к мессе. Людские потоки, извергаясь из переулков, бурлили на площади и образовывали говорливые, смеющиеся водовороты. Детвора весело гоняла неповоротливых голубей, отъевшихся на городских отбросах и лениво вспархивающих из-под протянутых ручонок.

Среди непрерывного движения по-воскресному нарядных прихожан у церковной стены стоял черноволосый юноша. Он не спешил войти в храм, не высматривал знакомых, только бесцельно водил рукой по кладке стены, словно ощупывая узор трещин.