Бес в серебряной ловушке

Доминиканец приподнял брови, складывая пальцы под квадратным подбородком:

– Что есть утешение для родных усопшего? Уверенность в том, что душа его пребудет в обители Господа нашего, обретя спасение. То есть, по вашим словам, благочестивый пастор Альбинони сумел убедить скорбящего графа Кампано, что душа его брата, еретика, чернокнижника и самоубийцы, упокоится с миром в объятиях Христовых. Это вы называете наставлениями истинного слуги Божьего?

Годелот едва не зарычал. Любые его слова выворачивались наизнанку этим разноглазым крючкотвором.

– Я не говорил и этого, святой отец! Пастор лишь сумел вывести графа из черной меланхолии, губившей его. Синьор очень терзался о брате!

– Верно, – подался монах вперед, опираясь на стол, – о великом грешнике пристало терзаться. А вот истинному слуге Господа не пристало убеждать родных сего богохульника утешиться и оставить молитвы о спасении заблудшей души!

Шотландец осекся, тяжело дыша. Похоже, его загоняют в угол. Зачем? Чего пытаются добиться? Обвинитель же вдруг мягко покачал головой:

– Вы преданы своему наставнику, юноша. Это похвально. Но считаете ли вы правильным хранить верность учителю, что попирал сами основы Писания?

Годелот сжал зубы, а потом произнес:

– Если бы никто не считал правильным хранить верность гонимому учителю – само Писание было бы куда короче.

Руджеро долго молчал, глядя кирасиру в глаза и словно пытаясь в них что-то разглядеть. А затем медленно заговорил, будто давая арестанту время осмыслить каждое слово:

– Вот мы и подошли к сути, Годелот. Вы много говорили об отце Альбинони. И из ваших, только ваших слов я заключаю, что он был вашим единственным наставником, что вы горячо почитали его, безоговорочно верили ему во всем и никогда бы не предали его доверия. Я прав?

Окончательно запутавшись, Годелот ответил не сразу. Но инквизитор ждал, и кирасир не без вызова отсек:

– Да.

Руджеро кивнул без тени иронии:

– Запишите, брат Лукка. Арестованный подтверждает, что является учеником и последователем отца Эрнесто Альбинони, а стало быть, и его убеждений.

Шотландец нахмурился: разговор все дальше уходил в какие-то странные и тревожные дебри.

– Я так и не понимаю, святой отец, – почти резко сказал он, – в чем вы меня обвиняете.

Монах неторопливо и аккуратно выровнял стопу листов, все так же не отводя от арестанта глаз.

– Годелот, – неожиданно мягко проговорил он, – ответьте правдиво на один вопрос. Просто ответьте правдиво, как бы тяжко вам это ни далось. Поверьте, это в ваших интересах. – Он сделал долгую паузу. – Это вы убили отца Альбинони?

Шотландец онемел. Он молчал, потрясенно глядя на обвинителя, краем сознания понимая, что сейчас придется что-то отвечать, но слишком ошеломленный этим невообразимым обвинением.

– Постойте, – пробормотал он, – это… Господи, но это же… – Подросток перевел дыхание, вдруг осознав, что ему толком нечего противопоставить. – Святой отец, – продолжил он тверже, – я не понимаю, как навлек на себя подобное подозрение. Но, если бы я убил его, своего учителя, перед которым преклонялся, зачем бы я побежал хвалиться этим в Патриархию?

Руджеро долго молчал, а затем поднялся, обошел стол и встал напротив Годелота.

– Друг мой, успокойтесь. Если захотите – я отошлю писаря, и мы побеседуем наедине, – все так же мягко промолвил он, – я говорю сейчас с вами не как обвинитель. Все слишком сложно и серьезно, чтоб меня сейчас заботили людские законы. Мне очень нужна правда, Годелот. А вам очень нужна помощь, не отрицайте. Ведь именно за ней вы и пришли в Патриархию.

– Я пришел не за помощью, – сухо отрезал юноша, поневоле еще больше растерявшись от доверительного тона инквизитора, – я искал правосудия и ни словом не солгал в своем донесении. Вам, наверное, нужен виноватый, а я удачно оказался под рукой. Но вам не запугать меня настолько, чтоб я оговорил себя вам в угоду.

Руджеро безмолвно смотрел арестанту в глаза, но на сей раз цепкий пристальный взгляд показался Годелоту усталым.

– Грустно… – вдруг словно невпопад обронил монах. – Мы, слуги Божьи, были призваны беречь души мирян и заботиться о них. Но из учителей и братьев мы превратились в судей и палачей. И теперь вместо доверия мы внушаем страх. Нам лгут, нас опасаются, хотя именно к нам должны идти с самыми горькими своими бедами и ошибками. А значит, мы не справились со своей задачей. Годелот, вы понятия не имеете, сколько раз я надеялся, что арестант, стоящий перед этим самым столом, протянет ко мне руки и скажет: «Помогите, отец, выслушайте, я запутался. Защитите меня, я сам не умею». Я почувствовал бы в такой миг, что Господь за что-то простил меня. Но нет. От меня ждут лишь невзгод и, боясь меня, забывают бояться Сатаны. Так ребенок, заблудившись в лесу, плачет из-за того, что его будут бранить родители. И не слышит воя волков.

Монах умолк, отводя глаза к огню печи, и шотландец ощутил, что только сейчас, от этих странных откровений, ему становится всерьез страшно. Руджеро же вновь взглянул на Годелота: