Беседы о литературе

      150-летие Алексея Максимовича страна постаралась не заметить.  Просто на третью декаду марта пришлись самые горделивые события отечества. Никак не располагающие к по-горьковски несладкозвучным серенадам во славу нас самих. Не взывающие к горьким раздумьям. Нелицеприятным оценкам. К честным, хотя и безжалостным горьковским выводам.

     Слишком горьким может нынче оказаться урок Горького. Слишком отрезвляющим. Слишком действенным. За сладкой микстурой, скажем, от першения совести – это уже не к нему…

Важа Пшавела

Я с ним познакомился в 88-м. В декабре. В ж/д вокзале в Боржоми. Пристанционная площадь, книжный киоск, корочки малознакомых книг издательства «Мерани». На одной – лесной олень взывает вдаль могучим трубным рёвом. Над оленем – имя автора: Важа Пшавела. Внутри – рассказы. Проза великого, как я потом узнал, поэта.

Он умел говорить со всем, что его окружало. С каждым, кого любил. В его собеседниках числились цветы, птицы, олени, небо, солнце, звёзды и горы…

Здесь чёрною шалью ночей

Закутано горное горло

И отблеск последних лучей

Туманное небо простерло..

Или:

Я был в горах – и мир увидел,

Каким не видел до сих пор, –

Я на груди луну баюкал

И с богом вёл там разговор.

Человек у зоркого сердцем поэта – прежде всего. Всякий человек: добрый, злой, открытый, коварный, честный, завистливый… Важа никакого не боялся. Был столь сильным, что мог отлить из самой бедной человеческой породы редкий золотник. Отыскать в самых бросовых нравственных отвалах изумруд совести. А ещё – положить полдеревни на лопатки. Он был сильный, этот Важа, потому что тяжко работал, пахал землю. Так зарабатывал себе и детям на хлеб…

Вот – мой луг, покос, что потом

Поливал я – ряд за рядом.

Сено ж – выветрено бурей

Или вытоптано стадом.

И потоки через гору

Хлещут вниз кремневым градом.

Его деревня называлась Чаргали. Мне было не по дороге. Мой путь лежал в Бакуриани. Это по другую сторону от Тбилиси. Слишком по другую… Но – те же державные вечные горы, коим Важа пел гимны в купленных мной на Боржомском вокзале рассказах. Та же – небесная синь, что окрыляла вдохновением пшавского Шекспира.

Рази меня чем хочешь, небо,

Я весь перед тобой такой:

С душою гордо неприклонной

И с неслабеющей рукой.

Я поднимаюсь выше до Диди Митарби. Встречаю маленьких пастушков, что щекочут тростинами чумазые бока поджарых местных хрюшек. Русская речь здесь уже почти не слышна. Но чувства неродины не возникает. Высоко-высоко в горах ты по-прежнему дома. И душа твоя – тоже. Важа подарил всем эту прекрасную страну. Ты – гость. А гость в Грузии – превыше всего.

Вот гостя нам судьба послала, –

Ей муж с порога говорит. –

На нашем доме без сомненья

Почила божья благодать.

Посмотрим, сколь в тебе уменья

Знакомца нового принять.

Это – из бессмертной поэмы великого пшава – «Гость и хозяин». Умри, а не дай себя запятнать негостеприимством. Неблагородством в отношении приглашённого. Разорви цепи религиозных, общинных, каких угодно закостеневших предрассудков и останься ЧЕЛОВЕКОМ, даже если придётся ради этого умереть.

Он падает, он умирает,

Мечом сражённый наповал,

И по груди его гуляет

Хевсура яростный кинжал…

Пшавела был гений. Я не говорю, что грузинский. У гениев национальностей нет. И переводили его на русский тоже гении. Я не видел ещё более яркого созвездия литературных имён, чем те, что склонялись над рукописной вязью этого великого землепашца. Пастернак, Цветаева, Заболоцкий…

Гора, ты на груди могучей

Мои слова запечатлей!

Долина, ты мои напевы

Храни в тени своих бровей!

Великие русские поэты искали встречи с благородным пшавским мудрецом. Искали и обрели её. А вместе с ними и мы – приблизились к роднику грузинской словесности и причастились чистыми строками бессмертного горца.

Гамарджоба, Важа! Поклон Вам, Лука Павлович Разикашвили!

Андрей Платонов

Он родился за год до нового века. А может – целой эпохи. Родился прежде, чем родилось всё вокруг: звёзды, планеты, Вселенная. Возможно даже упредил Большой взрыв. Угадал его будущий сценарий… Кто-то сказал про него: такое впечатление, что Платонов прочитал все написанные после него книги. Те, что ещё были лишь в замыслах. Либо – в набросках. Либо – будущие авторы их ещё обитали в колыбелях. Либо – обещали появиться только через века…

«Они ещё не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость – жалость потерять своё тело. Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей, – и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъём всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности…»