Беседы о литературе

Впрочем, не только ликами котов расписаны нынче стены милого города Зеленоградска. На одной из них есть и кое-что о поэзии. О человеке, что сделал бывший приморский Грац большим литературным событием. А дом 52 по улице Московской в нём – местом паломничества любителей суровых морских баллад…

Я шёл к нему, судьбы началу,

за тридевять земель

и за

благословеньем –

клокотало

и выжигало мне глаза.

Закольцевало,

как зазноба,

ажурной сканью зазвеня,

ошеломило до озноба

и разом грянуло в меня.

Из книг я вычитал его,

открыл в разноголосом хоре,

но первый раз увидел море –

и стало страшно и легко.

Оно звало меня:

«Пойдё-ё-ём!»

и пряталось в тумане синем,

но было лёгким на помине,

и я стал лёгким на подъём.

Пошёл за совесть и за страх

и не обрёл судьбы дороже:

оно надолго въелось в кожу

и запеклось на вымпелах!

Семь степеней его свободы

всегда несёт в себе моряк.

Их не утратишь через годы,

как невозможно дважды сходу

войти в одну и ту же воду

и как нельзя гасить маяк.

Василий Белов

Особенность русской литературы – ее несоразмерность самой себе. Постоянная ассиметрия лексического и идеологического. Её стесненность  литературным контекстом. Острое желание раздвинуться до мировоззренческих форм. По сути – религиозных. Когда идеальной  публикацией может считаться чтение с амвона. А комментированием  прочитанного – помазание дарами святого духа писателя.  То есть – самым глубинным восприятием превносимых  русской литературой назидательных догм.

Поэт в России больше, чем поэт. Но и настоящий прозаик должен над собою возвышаться.  Чтобы обретя настоящий литературный голос вовремя уметь его перенастроить на публицистический лад. И попытаться переобъяснить изложенное в романе краткой и хлесткой газетной статьей. Чаще всего  перечеркивающей всё то, что ты изложил в своих книгах ранее. Как тот же Лев Толстой, одаривший всех  "Войной и миром" и после взявшийся своими публицистическими атаками этот литературный дар у нас отнимать. Или – Маяковский, показавший зияющую разницу между просто великим поэтом и оным же, но только размером гораздо "больше".

Василий Белов вошёл в русскую литературу с тем, с чем каждый из самых даровитых отечественных писателей мечтал бы её покинуть – с бесконечно талантливой, грустной, нежной, светлой, правдивой и горькой песней о жизни русского человека,  крестьянина (хотя получилось  не о жизни его, а скорей –  его изживании ) –  "Привычное дело".  С не менее жизненно сочными и литературно совершенными – "Плотницкими рассказами".  Взять такую высокую писательскую ноту в самом начале литературного  пути  было дано не каждому. Удержать ее – задача оказалась ещё сложней.   Как в фильме про Штирлица: "запоминаются последние фразы". У  Белова они вышли недобрыми. Хотя – и во имя, как он был уверен, добра.  А так не бывает.

Его ранний Иван Африканыч Дрынов на исходе советской эпохи был номинирован читающей публикой в носители крестьянского духа  позднесоветской Руси. Точнее – его остатков,  обретших вдруг голос после десятилетий коллективного спертого молчания. И заговоривших вдруг на редкость бойко, ярко и раздумчиво почти что без примерок и разминок,  равно как и весь тамошний северно-русский деревенский околоток.  Заговорили "за жись", ту, что так усердно не то, чтобы притягивала  русского крестьянина к земле, а яростно втаптывала его в оную, наполняя живописные русские просторы не столько крепкими деревенскими дворами, сколько массированно плодящимися крестьянскими погостами.

Щемящая и рвущая душу нота надрывной смерти жены Ивана Африканыча –  Екатерины Дрыновой – сфокусировала в себе всю боль русского человека за несправедливо и жестоко налаженную его жизнь. Кем, когда и почему налаженную – нет ответа. Но именно так налаженную  жизнь, что чаще всего она почему-то оказывается несовместимой с жизнью. И причину этих бед русского крестьянства,  видимо, рукотворной черствой судьбины его, конечно же, хотелось отыскать.  И лучше всего – не в себе, не внутри отыскать,  а – далеко,  у других,  где-нибудь за. За родной деревней, может даже за  городом, или ещё лучше –  подальше за  страной.

Писатель, по Чехову,  не призван лечить, а только –  диагностировать. То есть – не опускаться   до публицистики. И не возносится до проповеди. Очевидно, нужда в оных обнаруживается лишь в кризисные для литературы и общества дни. Как назвал один из классиков такие дни – "окоянные". И сам же, впрочем, оплатил искушение поддаться публицистическим чарам таких эпох  собственным дарованием. Порядком подразменяв его на стремительно обесцениваюшуюся в эпоху потрясений газетную медь.