Беседы об архивах

В ее воспоминаниях, хранящихся ныне в отделе рукописей ГБЛ, много подробностей, оказавшихся необходимыми биографам В. Даля, но ценность этих мемуаров совсем не только в этой наиболее очевидной их функции, айв тех многочисленных чертах судеб и личностей совершенно неизвестных нам, ничем не знаменитых людей, которые в совокупности своей и составляют неповторимый (и невосполнимый вне документа!) облик ушедшего времени. Мы замечаем вдруг, что с вниманием и интересом вчитываемся в историю неудачной семейной жизни некоего инженера-путейца, принимавшего участие в строительстве Николаевской железной дороги и выдерживавшего при этом немало столкновений с товарищами и начальством из-за его упорного отказа пользоваться «побочными доходами»…

Спокойно, неторопливо повествует О. Демидова о том, как «Надежда Михайловна, страстно любя мужа, умела в то же время довести его до бешенства своим несносным характером и вздорными требованиями — сколько ни запрещал Николай Антонович жене производить без себя уборку кабинета, это было выше ее сил. Как только он за дверь, она уже тут с тряпкой и шайкой воды, а он потом не находит нужных чертежей и бумаг или находит их с брызгами мыла». Будто о людях знакомых нам рассказывает она, как «все чаще и чаще после шумных семейных историй Николай Антонович приказывал закладывать лошадь и везти Над. Мих. к родителям. Та покорно одевалась, брала очередного младенца и уезжала в ссылку. И должно быть, в самом деле плох был характер дочери, потому что старики Давыдовы не только не винили зятя, но любили его как сына и были счастливы, когда он приезжал в гости. Бывало, покажутся в воротах санки Николая Антоновича, мать кричит дочери: «Уходи, Надежда, Николай Антонович едет!» И Надежда сидит на сундуке в коридоре, жадно слушает голос мужа, но не смеет показаться ему на глаза, пока он сам не смилуется над нею».

Плавно течет рассказ, на страницы воспоминаний являются все новые и новые лица, заурядные люди своего времени. И вдруг деталь, нимало не значащая для автора воспоминаний, для читателя нашего времени оказывается едва ли не экзотической: «Ко времени знакомства А. Н. с моими родителями ей было лет 26–27, она была уже матерью шестерых детей и матерью образцовой». Яркие портреты со множеством подробностей и моментальные снимки, с которых неожиданно живо взглядывает на нас человек, в складе характера и образе мыслей которого несмываемо запечатлелось время, место, вековая традиция убеждений, привычек, верований. «Мама рассказывала, что Мария Евграфовна очень ревновала Бубнова к памяти его покойной жены.

Особенно горько ей было то, что муж купил себе место для могилы рядом с тетей Евой. — Здесь, на земле, пока я жив, я твой, — говорил ей Николай Дементьевич, — но там я хочу быть рядом с нею. Долго крепилась Мария Евграфовна и кончила тем, что купила и себе могилу у него в ногах…» И дальше, дальше со спокойной непринужденностью человека, уверенного в праве своем на собственное слово о своем времени, ведет автор свой рассказ и приводит нас к адмиралу Ивану Семеновичу Унковскому, капитану фрегата «Паллада», на котором плыл вокруг света И. Гончаров, а в годы знакомства с ним автора воспоминаний — ярославскому губернатору, отцу большого семейства, человеку, известному твердостью нравственных своих правил.«…Мама в разговоре с Иваном Семеновичем выставила Бубнова как образец безупречного человека.

— Ну нет, Ольга Владимировна, я, знаете, не со гласен, — сказал он, — я ничего не говорю, он очень хороший человек, но знаете, все-таки двоеженец…

— Иван Семенович, какой же он двоеженец? Ведь жена его умерла…

— Ну что ж, что умерла? А все-таки, знаете, взял вторую…

Вот какое сердце и какие идеалы были у этого мужа совета и опыта», заключает мемуаристка.

Ненужные, излишние подробности? Нет — нужные и важные — не только и не столько, может быть, в источниковедческом смысле, сколько как «нижний этаж» художественной литературы, ничем не заменяемый материал для будущих исторических романов, изображающих быт и нравы людей минувших эпох. Чем естественней для современника какая-то подробность, тем нередко она характернее для его времени, тем невосполнимее впоследствии; поэтому В. Шкловский в одном из писем 1930 года опасался, что о В. Маяковском, как и о А. Пушкине, не будет написано хороших мемуаров:

«Главное — общеизвестность и самоочевидность для современников, которая пропадает быстро, а восстановлению не подлежит».