Беседы об искусстве (сборник)

– Ну да! В течение всего года у меня столько обязанностей, столько хлопот, что некогда и вздохнуть. Но усталость все нарастает, и к концу года, как я ни упорствую, чтобы ее побороть, приходится на несколько дней останавливать работу.

Выслушивая это признание, я заметил на стене напротив большое распятие с фигурой Христа в три четверти натуральной величины. Это была раскрашенная деревянная скульптура. Распятое тело обвисло на кресте, как жалкий лоскут: зеленоватая обескровленная плоть, голова скорбно поникла; Сын Божий мертв, и Его воскрешение кажется невозможным: таинственное жертвоприношение свершилось.

– Любуетесь моим «Распятием»? – спросил Роден. – Дивная вещь, не правда ли? Своим реалистическим подходом оно напоминает «Распятие» из церкви Святого Креста в Бургосе – впечатляющий образ, ужасный, можно сказать, отталкивающий, это изображение можно принять за настоящий труп…

Этот Христос куда менее натуралистичен. Как здесь чисты и гармоничны линии тела и рук!

Видя, в какой восторг пришел Роден, я решил спросить его, религиозен ли он.

– Смотря какое значение вкладывать в это слово, – ответил он. – Если считать религиозным человека, который принуждает себя к выполнению соответствующих обрядов, подчиняется определенным догмам, то я, разумеется, не религиозен. Да и есть ли таковые в наше время? Кто способен отрешиться от критического настроя ума, от разума как такового?

Но религия, на мой взгляд, это не бормотание «Верую», а нечто иное. Это ощущение всего непонятного, непостижимого в мире, преклонение перед неведомой силой, на которой основаны мировые законы, которая охраняет всякое живое существо; это предположение, согласно которому Природа не улавливается нашими пятью чувствами, – это громадная сфера, которую невозможно увидеть ни обычным, ни духовным зрением; это, наконец, порыв нашего сознания к бесконечному, к вечности, к безграничному познанию и любви – быть может, иллюзорный, но заставляющий нашу мысль окрыленно трепетать в этой жизни.

И в этом смысле я религиозен.

Роден отвлекся, наблюдая за игрой стремительных отблесков огня, пылавшего в камине, а затем продолжил:

– Если бы религии не существовало, мне пришлось бы ее выдумать.

Настоящие художники, в общем-то, самые религиозные из всех смертных.

Полагают, что мы живем лишь чувствами и довольствуемся внешней стороной вещей. Нас принимают за детей, опьяненных переливами цвета, забавляющихся формами, как игрой в куклы… Нас плохо понимают. Линии и оттенки для нас всего лишь знаки потаенной реальности. Минуя поверхность, наш взгляд погружается в глубинный смысл вещей, и когда впоследствии мы воспроизводим их контуры, то обогащаем оболочки предметов их духовным содержанием.

Художник, достойный этого звания, должен передать всю правду Природы, и не только внешнюю, но также прежде всего внутреннюю.

Когда хороший скульптор ваяет человеческий торс, то стремится воплотить не только мышцы, но и жизнь, то, что их оживляет… больше, чем жизнь… – мощь, которая вылепила их, наделила их изяществом, или энергией, или притягивающим очарованием, или необузданным неистовством.

Микеланджело вкладывал творящую силу в живую плоть… Лука делла Роббиа [114]– божественную улыбку. Так каждый ваятель, следуя собственному темпераменту, наделяет Природу душой грозной или же нежной.

Пейзажист, возможно, заходит еще дальше. Он видит отблеск вселенской души не только в одушевленных существах, но и в деревьях, кустах, холмах и равнинах. То, что для других всего лишь дерево или земля, представляется художнику-пейзажисту ликом необозримого существа. Коро видел доброту повсюду – в вершинах деревьев, траве на лугах, в зеркальной поверхности озер. Милле видел страдание и смирение.

Великий художник во всем слышит отклик духа вселенной на призыв собственного духа.

Разве скульптор не совершает акта преклонения, когда ему открывается грандиозность изучаемых им форм? Он умеет в путанице второстепенных линий высвободить тот вечный тип, что живет во всем сущем, провидя в глубинах божества незыблемые модели, послужившие основой творения. Возьмите, например, такие шедевры египетской скульптуры, как изображения людей и животных. Скажите, разве характерное для них подчеркивание наиболее существенных контуров не сходно с волнующим воздействием священного гимна? Художник, которому присущ дар обобщения форм, то есть способность выявить их логику, не лишая живой конкретности, вызывает в нас то же религиозное настроение, передавая нам собственный трепет перед бессмертными истинами.

– Нечто вроде трепета Фауста перед загадочной обителью Матерей [115], где он встречается с неувядаемыми героинями великих поэтов, созерцает прообразы всех земных вещей в их бесстрастном величии, – заметил я.

– Какая изумительная сцена, какое всеобъемлющее видение Гете! – воскликнул Роден. – Впрочем, – продолжил он, – таинственность, подобно атмосфере, окутывает и прекрасные творения искусства.