Беседы со Сталиным

Встреча продолжалась около двух часов.

На этот раз Сталин не приглашал нас на ужин к себе домой. Должен признаться, что из-за этого я ощутил какую-то печаль и пустоту, настолько во мне все еще была сильна человеческая, сентиментальная привязанность к нему.

Я ощущал холодную пустоту и горечь. В машине попытался выразить Карделю свое негодование от встречи, но, будучи подавленным, он дал мне знак оставаться спокойным.

Это не означает, что мы были несогласны друг с другом, просто мы реагировали по-разному.

Насколько велико было замешательство Карделя, стало особенно ясно на следующий день, когда они привезли его в Кремль – без объяснений или каких-либо церемоний, – для того, чтобы подписать с Молотовым договор о консультациях между СССР и Югославией, а он поставил свою подпись не там, где нужно, и надо было ставить ее снова.

В тот же самый день, в соответствии с соглашением, достигнутым ранее в приемной у Сталина, мы отправились на обед к Димитрову – для обсуждения соглашения о федерации. Мы делали это механически – из чувства дисциплины и авторитета Советского правительства. Беседа была краткой и апатичной с обеих сторон; мы согласились в том, что свяжемся друг с другом, как только прибудем в Софию и в Белград.

Конечно, все это сошло на нет, потому что месяц спустя Молотов и Сталин в своих письмах начали подвергать нападкам югославское руководство, встретив в этом поддержку болгарского Центрального комитета. Федерация с Болгарией оказалась ловушкой с целью расколоть единство югославских коммунистов, ловушкой, в которую ни один идеалист не захотел больше совать свою голову. Хотя создавалась видимость того, что мы едины, это было прелюдией к тому, что должно было наступить позже, к открытому расколу между Советским Союзом и Югославией, который произошел в июне 1948 года.

От той встречи с болгарской делегацией в моей памяти сохранилась любезность, почти доброта в отношении нас со стороны Костова. Это было тем более необычно, что в высоких кругах югославских коммунистов он считался оппонентом Югославии и по этому же признаку человеком советским. Тем не менее он также выступал за независимость Болгарии и поэтому с недовольством смотрел на югославов, считая, что они были главными приспешниками Советов, и даже склонялся к тому, чтобы Болгария и ее коммунистическая партия подчинялись сами себе. Костов впоследствии был расстрелян по ложному обвинению в том, что он состоял на службе Югославии, тогда как югославская печать не переставала критиковать его, так сказать, до последнего дня – таковы были недоверие и непонимание под тенью Сталина.

Именно тогда Димитров высказался об атомной бомбе, а потом как бы мимоходом сказал, провожая нас со своей виллы:

– Дело здесь не в критике моего заявления, а в чем-то еще.

Димитров, конечно, знал столько же, сколько и мы. Но у него не было вооруженных сил, и, возможно, ему недоставало крепости духа югославских руководителей.

Я не опасался того, что с нами может что-то случиться в Москве; в конце концов, мы были представителями независимого иностранного государства. И тем не менее у меня перед глазами часто возникал вид боснийских лесов, в чащах которых мы прятались во время самых яростных германских наступлений, и чистых, холодных источников, у которых мы всегда находили отдых и покой. Я даже сказал Карделю или кому-то еще, и за это подвергся упрекам в преувеличении:

– Скорее бы нам добраться до наших холмов и лесов!

Через три или четыре дня мы уехали. На рассвете нас отвезли в аэропорт Внуково и впихнули в самолет без каких-либо почестей. Пока мы летели, я все больше и больше ощущал счастье ребенка, а также глубокую и суровую радость и все меньше и меньше задумывался над рассказом Сталина о судьбе генерала Сикорского.

Был ли я тем же самым человеком, который за четыре года до этого спешил в Советский Союз и все существо которого было полно преданности и открытости?

Опять мечта умерла при столкновении с действительностью.

Не означало ли это, что может возникнуть новая?

Заключение

Многие, в том числе Троцкий, конечно, делают упор на преступном, кровожадном характере пристрастий Сталина. У меня нет намерения ни отрицать, ни подтверждать их, поскольку мне не настолько хорошо известны факты. Недавно в Москве было сообщено о том, что он, вероятно, убил секретаря ленинградской партийной организации Кирова, чтобы создать предлог для сведения счетов с внутрипартийной оппозицией. Вероятно, он был причастен и к смерти Горького; эта смерть слишком броско расписывалась его пропагандой как дело рук оппозиции. Троцкий даже подозревает, что он убил Ленина под предлогом того, что сокращает его страдания. Утверждают, что он убил собственную жену или что, в любом случае, своей жестокостью заставил ее совершить самоубийство. Распространяемая сталинскими агентами романтическая легенда, которую слышал и я, о том, что она отравилась, пробуя пищу перед своим дорогим мужем, поистине слишком наивна.