Бешеный прапорщик

Шаг вперед, поворот направо. Теперь мелкая у меня за спиной. Шалава на ступеньке приходит в себя, смотрю ей прямо в глаза тяжелым и очень нехорошим взглядом. Быстрее всех соображает одна из ее товарок. Пока остальные стоят с раззявленными ртами, она бросается в кабак. За подкреплением? Ню-ню… Давайте, сволочи, поиграем!..

Поворачиваюсь и опускаюсь на корточки перед девчонкой, ревущей в беззвучной истерике. В ее глазах сквозь животный страх появляется проблеск робкой, еще неосознанной, дикой надежды. На то, что боли и унижения больше не будет. Не отдавая себе отчета, ни думая ни о чем, произношу фразу, от которой уже не смогу отступиться:

— Не плачь, маленькая. Больше тебя никто не тронет…

Протягиваю руку, чтобы погладить ее по голове, она судорожно съеживается, повторяя свое сходство с маленьким пушистым зверьком, но потом расслабляется, и мои пальцы скользят, по головке, судорожно вздрагивающей от плача, по растрепанным белесым волосенкам. С огромным трудом сдерживаюсь, чтобы не развернуться и не покрошить ту стерву прямо на крылечке. Сзади, судя по шагам, появляются другие персонажи.

— Господин официер! Ви таки извините, что я к вам обращаюсь, но что здеся происходит?

А вот это уже "крыша" нарисовалась. Бандерша, или, как их все называют "мамочка". Толстая еврейка лет сорока, одетая в "последний писк моды", как это понимают в трущобах, сшитый где-нибудь рядом в ближайшем подвале за копейки. Образ дополняет сложносоставной аромат, состоящий из запахов селедки, жареного лука и недавно употребленной водочки. Чуть позади нее маячат два колоритных типчика. Один – мелкий, худой, остроносый, с нагловатыми бегающими глазенками, одетый типично по-пролетарски. Штаны в сапоги, давно не стираная рубаха-косоворотка с плетеным из узких полосок кожи ремешком, мятый пиджак явно с чужого плеча. Второй одет поприличней. Темно-серая пиджачная пара в мелкую клетку с относительно белой сорочкой и полагающейся в таком случае бабочкой, штиблеты и черный котелок. Мордочка с закрученными усиками довольно упитанная, здорово смахивает на наглого обожравшегося кота. Пытается пристальным, не очень приятным взглядом просверлить во мне дырку.

Мамочка быстро просекла ситуацию и решила навести порядок так, как она это понимала:

— Ривка! Шмара подлая…

Далее изредка были понятны только отдельные слова, характеризующие физиологию и поведение последней и относящиеся к ненормативной лексике, разбавленные пулеметной скоровоговоркой на идиш. В конце второй минуты жрица любви была уведена внутрь кабака "котом" в шляпе, отхватив по пути хорошую плюху, а бандерша снова обратилась ко мне:

— Я таки жутко извиняюсь, господин официер. Я – Рахиль, мине тут усе знают. А ето – мои дефочки: Сима и Магда. И я таки скажу вам по секрету, господин официер, любая из них могёт подарить такое блаженство мущщине, — при этих словах толстая сводня закатила глаза и причмокнула языком. — Какого он таки никогда не видел! Какую из них господин официер выберет?

Слух покоробил насмешливо-презрительный тон, которым все было сказано. Как бы между строк читалось, мол, не ерепенься, бери шалаву, гони деньги и отваливай. Всепоглощающим смерчем в голове проносится обжигающая бешеная злость, которая спустя мгновение уступает место холодной ярости.

— Я уже выбрал. Ее, — показываю рукой на малявку, пытающуюся спрятаться у меня за спиной. — Сколько?

— Таки господин официер ошибается. Ето – прислужка, взятая из жалости. Выберите любую мою дефочку, и таки не пожалеете, — мамочка не скрывает торжества в голосе. — Но мы уфсегда рады услужить господину официеру. Если он хочет именно вот ее, таки мы – согласны. Но ето будет стоить дороже. Тридцать рублёв…

Далее по ее логике должна следовать сцена торговли с присущим циничным нахваливанием первосортности и нетронутости "товара". Придется ее огорчить.

— Тридцать рублей? — хорошо, что заначка в кармане, взял на всякий пожарный. — Хорошо. Я даю деньги и забираю девочку. Навсегда!

Вот так, немая сцена. Правда, бандерша быстро спохватывается.

— Таки ето невозможно, господин официер! Она… не отработала свой долг! А ето ишо… двадцать рублёв!..

Долг, говоришь? У маленькой девчонки? Перед содержательницей притона?.. А-га, щас! Небольшой шаг вперед, слегка наклоняюсь, стараясь не дышать исходящими кухонными ароматами, к которым присоединился еще и запах пота, говорю негромко, чтобы слышала только она и ее "секьюрити":

— Ты так дешево ценишь свою жизнь, старая сволочь? Только вот пикни еще что-нибудь, я устрою тебе похороны на всю сумму… Тридцать рублей! Всё!

Подручный "пролетарий" пытается вклиниться между нами, затем, наклонясь, тянется к голенищу, где, скорее всего что-то спрятано. Демонстративно перехватываю ножны левой рукой, чтобы удобней достать шашку, и смотрю ему прямо в глаза. Тот, все поняв, замирает, потом медленно выпрямляется. Достаю из кармана портмоне, вынимаю купюры и, якобы нечаянно, роняю их на землю.