МНС без ученой степени – это всего сто тридцать, и однажды: «Илья, почему бы тебе не устроиться еще куда-нибудь на полставки?» – прозвучало, казалось, вполне естественно: «Лишние деньги нам совсем не помешают…»
«Лишние деньги» не помешали, но у него совсем не осталось времени, и над диссертацией навис маленький, но вполне осязаемый крест.
Нужно было заниматься «лишними деньгами».
А потом все было – проще некуда: «У Семеновых новый телевизор».
Черт с ними, – хотел сказать Илья, но ничего не сказал.
«Они нас к себе приглашали во вторник». «Но во вторник я работаю». «Тогда я пойду одна».
– Тогда я останусь один, – должен был подумать Облинский, но ничего не подумал, и однажды, взяв деньги в кассе взаимопомощи, он купил цветной телевизор.
Илья не хотел делать никаких сюрпризов – сюрпризы он вообще считал глупостями – но ничего не сказал жене заранее. Просто это было ни к чему.
Поднимаясь на четвертый этаж с большой картонной коробкой в руках, он создавал шум, сравнимый с шумом, который создает полк тяжелой артиллерии, перебираясь с одних укрепленных позиций на другие. И все-таки, они не услышали ничего.
Здесь, на лестничной клетке, освещенным тусклым электрическим светом, разбитого и давно не мытого, фонаря, среди обшарпанных, крашеных в зеленую краску стен, и разыгралась немая сцена, вызвавшая, в конце концов, хохот у Ильи Облинского.
Хохот.
Злой и сухой, но все-таки хохот, а не слезы.
А они так и остались стоять с раскрытыми ртами.
Она, его жена, в расстегнутой кофточке, и он, со следами губной помады на щеке. И его рука на ее талии.
– Что же вы на лестнице? – Илья, наконец, прошел мимо них и остановился у дверей. Стал искать ключ в кармане.
– А там… Там – Семеновы… – человек, стоявший рядом с женой Облинского явно подыскивал слова, но никак не мог этого сделать.
– Кретин, – коротко отреагировала женщина, бросив презрительный взгляд на человека, которого вполне можно было назвать партнером. И больше никем.
Это были последние слова, сказанные на лестничной клетке, но по выражению глаз обоих супругов Семеновых, Илья понял, что все давно известно всем, кроме него. Человека, которого это, собственно говоря, больше всех касалось.