Тот же подвал. То же кольцо в полу. Та же цепь и тот же ошейник. Вот только вода на камнях схватилась корочкой, а стены покрылись белым налетом инея. Факелы не горят. Темень разгонят только столб бледного света, льющийся из зарешеченной дыры в потолке. Сквозь нее залетют снежинки и медленно опускаются в маленький сугробик.
Холодно.
Который это день?
Волк не помнил. Он давно уже оставил попытки отползти подальше от нарастающего сугроба — длины цепи не хватало — и просто лежал, сжавшись в промерзший клубок. Тело одеревенело и холода уже не чуяло. Мысли застыли и смолкли, не тревожа уставший разум.
Даже вина, которой он навлек на себя это наказание, стерлась из памяти, как ненужный хлам.
Почему он одежду не оставил…
Слышатся какие-то голоса, звон. Холод постепенно отступает. Ну вот, — подумалось, — наконец-то согреюсь. А что кашель иногда… Так это неважно. Пение, тягучая мягкая нота, и голос, кажется, женский. Не замолкает ни на миг. Все очертания размываются в темной сери без начала и конца. Боль — его постоянная спутница — отдаляется.
Отдаляется…
— Да он что, совсем охренел, гаденыш мелкий?!
Низкий яростный рык чужого голоса разбивает благостное спокойствие, вырывает из него, вколачивает обратно в тело, которое кашель выворачивает наизнанку. Ошейник лязгает, отпускает истерзанное горло, но сил это не возвращает — дар почти убит. С трудом разлепив глаза, ифенху видит над собой человеческое лицо и не может узнать его. Седые волосы, невнятные, будто смазанные черты лица… Новый садовник? Здесь? Откуда у него ключи от подвала и ошейника?
— Потерпи, волчонок, сейчас все будет.
Он хотел отмахнуться, но человек оказался сильнее. И у него с собой были теплые одеяла.
Так хотелось хоть кому-то верить… Не сдавай меня Юфусу, только не ему!..
— О Стихии, весишь, как дите малое. Чтоб этому отродью червячному дюжину дней кряду слизняков жрать!
Человек все говорил и говорил, костеря некроманта во все корки, но Ваэрден его уже не слышал, соскальзывая в глухую черноту забытья.
Он долго плавал в липком мраке, где не было ничего кроме слабости. Она не давала проснуться, но и уйти за грань сна, туда, в вечный покой — тоже не получалось. И Ваэрден падал, падал…
— Интересно, — внезапно заговорил кто-то голосом садовника, — почему ты так стремишься туда попасть?
— Куда — туда?
Внезапно Ваэрден очутился на пыльной каменистой дороге под бледным негреющим солнцем, затянутым туманной дымкой. Удивляться он не стал. Зачем? Ежу понятно, что все это чудится в предсмертном бреду в сугробе. И нет никакого садовника. А есть… А кто, собственно, есть? Ифенху огляделся в поисках говорившего, но кроме громадной зверюги, очень похожей на кота-переростка с рогами, никого не увидел. Зверь сидел посреди дороги, обернув роскошным хвостом толстые лапы, и пристально смотрел на Волка.
— Туда, — обернулся кот. За его спиной дорога тянулась вникуда, в колышущуюся мглу. — Там, поверь мне, нет ничего приятного.
— Там, откуда я сюда попал — тоже, — буркнул Ваэрден, недовольный тем, что его задерживают. Дорога манила, сулила нечто новое.
— Ну почему же, — котяра мурлыкнул, встал и выгнул спину, неспешно потягиваясь. — Мир велик. В нем достаточно чудес, чтобы стремиться их увидеть и познать.
— Это каких же? И какие из них возможны для некромантской игрушки?
Он не верил странному белому бреду и верить не собирался.
— Все, — оскалился кошак, прижимая уши и гулко взрыкивая. — Все, если ты не захочешь быть игрушкой!
— Угу. Только все они не про мою честь.
— А что, — неожиданно ехидно поинтересовался бред, — у тебя нет собственной воли, чтобы принять решение?
— Нету! — зло окрысился Волк, окончательно выведенный из себя.
— Ты уже огрызаешься — это хорошо, — наглый кот снова уселся и принялся нализывать переднюю лапу, словно на свете не существовало занятия важнее. — И куда же ты ее дел, позволь спросить?
— Твое какое дело, кусок меха?! В землю закопал!
— Так откапывай, — усмехнулся кот.
— Тебя не спросил.
Пристальный взгляд желтых кошачьих глаз сделался хитровато-загадочным, а на морду наползла усмешка. Он опустил лапу и склонил голову набок. В горле его вскипел жутковатый, больше похожий на угрожающее рычание, мурлык.
— Посмотри-ка во-он туда.
Ваэрден оглянулся, куда указывал зверь — и затаил дыхание.
Из туманной дымки проступили вековые сосны, послышался шум бегущей неподалеку реки. Пахнуло влажной землей, грибами, старой хвоей, мокрыми камнями. Птичий трезвон оглушил привыкшие к тишине уши. Дохнуло умиротворением и покоем. В этом месте так явственно витали отголоски чьего-то счастья, что казалось, будто можно протянуть руку и взять его, овеществленное, в ладонь.
За деревьями виднелся добротный дом из серого камня, обсаженный роскошными розовыми кустами. Розы… Ваэрден невольно шагнул туда, захваченный любимым сладким запахом. И тотчас видение подхватило его, приняло в себя, окружило со всех сторон. Зазвенел детский смех. Стайка ребятишек, мал-мала-меньше, высыпалась из кустов чумазыми горошинами.
— Папа, папа, мы огнянку поймали!
Всей стаей рванули к нему, вцепились лапками в одежду. Самая младшая девочка, еще не сбросившая младенческий котеночий пушок, протягивала на ладошке застывшую пламенным цветком здоровенную бабочку…
На мать похожа. Такая же рыжая кхаэлька.
— Припозднился ты, — вынырнул из кустов его тарнэтри, распуская полотнища черных кожистых крыл. Могучее кхаэльское тело, кое-где отблескивая антрацитовой с прожилками золота чешуей, так и играет мускулами, лоснится потом после тренировки. — Возле Колонн неладно?
— Нет… — выдохнул Волк. — Рейэ, я…
— Что-то не так? — забеспокоился крылатый. — Пойдем, девочки заждались и Майрен скоро вернется.
У него есть тарнэтри. Двое… И четыре их супруги. Он порвал бы глотку любому, кто осмелится назвать их пошлым человечьим словом «гарем». Четыре прекрасных охотницы, матери, хозяйки, четыре волшебницы, вознесенные любовью своих мужчин. Умереть, защищая их — честь, выше которой нет и не может быть для вожаков стаи.
Душа плакала навзрыд. Разве возможно, чтобы столько всего досталось одной подзаборной шавке вроде него? Разве так бывает? Ведь это сон, всего только сон, бред больного разума. Стоит проснуться — и ничего не останется.
Кроме некроманта.
— Если все оставишь, как есть, то ты прав. А если позволишь себе встать… Сам видел.
Кот сидел на ветке над головой и басовито урчал. Свет переливчато искрился в его шерсти и глазах, хитрая усмешка не сходила с морды. Все звуки стихли, туман опять задернул шторы. Только необхватные стволы синих сосен проглядывали в сумерках. Лица тех, кого он пока не знает, но непременно сподобится полюбить, стирались и таяли, оставляя в памяти лишь смутный отголосок.
— А так разве бывает? Чтобы все — мне? Все сразу?
— А что — все? То, что ты видишь — это результат твоего же труда. Хочешь получить — работай.
— Но я же умер, разве нет? — растерянно огляделся Волк.
— Скорее уснул. После того, как тебя хорошенько накормили.
— Меня — что? — недоумение колыхнулось так сильно, что окружающее подернулось рябью мелких волн и стерлось почти совсем.
— Накормили. Ты вообще хоть раз в жизни есть пробовал? Попробуй. Знаешь, тебе понравится, — эта мохнатая скотина еще и издевается над ним?! — Давай-давай, брысь отсюда, — оскалился алденов комок шерсти. — Дел невпроворот, а он тут прохлаждается, понимаешь!
Кот не шелохнулся, но незримый толчок в грудь вышиб из легких воздух. Все завертелось, смешалось, и Ваэрден почувствовал, что проваливается, падает и никак не может вдохнуть. Даже крик не может вырваться из онемевшего горла. Падение длилось вечность, а потом…
