Бесики

— Любопытно знать, почему ты так усиленно защищаешь его? Ведь он как будто твой враг?

— Можно ли назвать враждой наши нелады, государь? К тому же, зная людей, я уверен, что многие будут считать меня причиной всех его несчастий. Поэтому я и осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой об его освобождении.

Ираклий отрицательно покачал головой.

— Напрасно ты потревожил себя, Чабуа.

— Я позволю себе ещё раз повторить свою просьбу. Я встревожен, государь. Католикос приказал предать огню светские книги…

— Знаю, что ты хочешь сказать, — прервал его Ираклий, — знаю и соглашаюсь с тобой: это в самом деле невиданный, достойный порицания приказ. Я не слыхал, чтобы кто-нибудь в мире, кроме инквизиторов, сжигал светские книги на кострах. Но скажите, разве вправе я, с моей расшатанной и полуразорённой страной, восстанавливать против себя церковь из-за двух-трёх сотен печатных книг? Книжные склады католикоса завалены церковными книгами — их там накопилось, если не ошибаюсь, на две тысячи туманов. Никто не покупает этих книг, а «Витязя в тигровой шкуре» вырывают из рук друг у друга. Да и что удивляться спросу на Руставели, — ведь даже писания моего отца заучиваются наизусть! Как же мне быть? Для блага страны я вынужден позволить католикосу совершить столь постыдное дело. Но знай, Чабуа, что есть бессмертные книги. Можно жечь их на кострах, выбросить в реку, рвать на клочки — они всё равно неистребимы: их нельзя уничтожить. Как может католикос одолеть Руставели? Даже собрав всё напечатанные царём Вахтангом экземпляры этой книги и предав их сожжению, католикос ничего этим не добьётся. Он лишь опозорит самого себя. На Руставели покушались тысячи его врагов, но он всё же дошёл до нас через столетия. А ты, мой Чабуа, должен простить своему государю, если иногда, для блага государства, он закрывает глаза на злые деяния. Дайте мне восстановить страну — и я перенесу сюда из Греции весь Парнас вместе с Аполлоном.

— А Бесики, государь?

— Бесики я не могу освободить и прошу больше не заговаривать со мной об этом. Желаю покойной ночи, князь!

Чабуа почтительно склонился перед царём и вышел из комнаты. Ираклий проводил его взглядом и повернулся к Анне. Пылающий взор сестры смутил его.

— Ну и утомил меня этот пир! — проговорил Ираклий и зевнул, делая вид, что не замечает волнения Анны. — Однако ты рано поднялась! Или ты не ложилась всю ночь?

Анна придвинулась вплотную к царю, схватила его руку повыше локтя и судорожно сжала её.

— Скажи, за что ты лишил свободы Бесики?

— За оскорбление, нанесённое тебе. Он посвятил тебе любовные стихи.

— Мне? — отшатнулась от него Анна.

— Да, тебе. Католикос сказал: «какой-то вдове», но я понял, что ты и есть эта вдова. Как посмел этот молокосос нанести оскорбление женщине из рода Багратиони? Я завтра прикажу обезглавить его!

— О боже! — простонала Анна и закрыла руками лицо. — Ты не посмеешь, государь, не посмеешь! Знай же, что я люблю этого юношу!

— Что ты, Анна? — глухо проговорил потрясённый Ираклий. — Ты любишь юношу, который мог бы быть по годам твоим внуком! И ты смеешь заявлять мне об этом?

— Я твоя сестра и дочь царя Теймураза, государь!

— Понимаю. Ты унаследовала любострастие своего отца!

— Нет, нет… Я не любострастная женщина…

— Довольно, замолчи! — крикнул на неё Ираклий. — Я и так знаю, кто ты такая.

— Кто я такая? Я женщина, которой впервые улыбнулось счастье на склоне её дней. Моя жизнь была кромешной ночью, и только теперь меня коснулся солнечный луч. Я хочу насладиться светом и теплом хоть на закате моей жизни. Не отнимай у меня солнца, брат мой, прославленный воин и рыцарь! Пощади меня, великий государь, молю тебя, как простая подданная твоя… как женщина.

— Боже милостивый, спаси меня от греха и соблазна! Женщина, о чём ты говоришь? Пристало ли члену царской семьи просить у государя разрешение на прелюбодеяние? Забота о государстве должна быть у тебя а мыслях денно и нощно!

— Государство, вечно государство! Во имя государства ты пожираешь нас всех и само это государство, как дракон. Сейчас же освободи Бесики! Хватит с тебя крови царевича Паата!

— Правду говорят, что женщина, пока у неё есть муж, — голиаф, а когда останется без мужа — голиаф аз голиафов! — сказал Ираклий, посмеиваясь. Он был немного навеселе, а в таком состоянии он никогда не гневался. — Успокойся, сестра!

— Одну сестру ты отправил в Персию и выдал там замуж за нехристя-магометанина, меня отдал дряхлому, немощному князю в надежде на то, что он скоро умрёт и его владения останутся тебе. Что ж, радуйся — всё вышло, как ты хотел. Возьми же, что тебе нужно, мне ничего не жаль. Хочешь, я отдам в твою казну мои драгоценности, только исполни мою просьбу!