Бесконечные дни

Берт Кэлхун умирает, но он не один такой. Приходит мрачная зима с ледяным сердцем, а в лагере нет ни щепки дров. Половина пленных уже ходит босиком, и у всех у нас не хватает чего-нибудь из одежды. Поскольку мы шли воевать весной и летом, на весь лагерь не найдется ни одного зимнего мундира. Холод гложет кожу, как крыса. В восточном углу выкопали длинную широкую яму и каждый день сбрасывают туда мертвых. Человек по тридцать каждое утро. Может, больше. Еды у нас нет, черт ее дери, никакой, кроме этого проклятого кукурузного хлеба. И его-то на день положен кусок размером в три пальца. Как перед Господом, ни один зачатый женщиной на таком не выживет. Проходят недели, и мы молимся, чтобы мистер Линкольн нас обменял. Так делали раньше. Но лейтенант Спрейг со смаком докладывает нам, что мистер Линкольн сказал: ему ходячие скелеты без надобности. Это он про нас. Не хочет мистер Линкольн менять пленных мятежников, разжиревших от северной кормежки, на скелетов в синих мундирах. Вы ему больше ни к чему, говорит Гомер Спрейг. И снова хохочет. Мы для него такой источник веселья. Неиссякаемый, как река. Идут недели, а мы лежим. Нет смысла расхаживать – разве только до сортира дотащиться и назад. Сортир воняет так, что вам и не снилось. Его никогда не выгребают. Я клянусь, по нему можно изучать длинную ужасную историю кукурузного хлеба. Ночью уже сильно ниже нуля. Мы спим сгрудившись, что твой клубок слизней. С краю спит каждый из нас по очереди. Ночью, если холод охватит сердце, можно умереть. Многие и умирают. И их оттаскивают в яму. Через полгода мы становимся безразличней. Мы пытаемся жить, но где-то в глубине таится желание умереть. Красавчик Джон Коул, Красавчик Джон Коул. Дэн Фицджеральд превратился в мешок костей. Джон тоже. И я. Чудовищно, как может исхудать человек – и все еще дышать. В южном углу лагеря в отдельной палатке держат арестованных южан. Их выводят, судят и расстреливают. Своих расстреливают, так что у нас и вовсе шансов нет. Мистер Линкольн, пожалуйста, пришлите нам весточку. Мистер Линкольн, мы сражались за вас. Не бросайте нас тут. Лейтенант Спрейг, должно быть, дьяволово семя – он все хохочет и хохочет. Может, он потому хохочет, что иначе начнет терзать на себе волосы и сойдет с ума. Наверно, так. Охранникам в лагере самим почти нечего есть, так что одни скелеты охраняют других. Они не специально урезают наш паек – у них у самих еды нет. А иные охранники ходят босиком, я сам видел, клянусь. Что это за безумная война? Что за мир мы строим? Мы не знаем. Наверно, что бы это ни был за мир, он кончается. Мы подошли к концу света, вот он. Точно как в Библии, черт бы ее драл, говорит Джон Коул. Зачем это мы тут лежим, за высоким забором, зачем нас сторожит охрана, и зачем этот лагерь среди лесов, и зачем псы зимы гложут нам руки и ноги? Для чего, ради всего святого? Джон Коул – чисто из духа противоречия – заботится о Карфагене Дейли. Он не заступается за него и не нападает на него – но делит с ним свой хлебный паек, потому как охрана не дает Карфагену ни единого кусочка. Ни крошки. Джон Коул отдает по-братски половину от ничего. Отрывает половину своего кукурузного хлеба и тайком сует Карфагену. Я смотрю на это, день за днем, три-четыре месяца. Надо сказать, это диво, как могут торчать кости у живого человека. Я вижу его тазовые кости и кости в ногах, где они выпирают у коленок. Руки – как оструганные ветки сухого дерева. Долгие часы мы лежим рядом, и Джон Коул кладет руку мне на голову и держит. Джон Коул, мой любимый.

Глава шестнадцатая

Говорят, это самая холодная зима в истории человечества. Я готов поверить. Джон Коул говорит, что если что-нибудь не случится очень скоро, то он, как перед Богом, помрет. Я говорю ему, что он никогда не умрет, что он подписался не умирать и теперь должен выполнять обязательства. Но я вижу, что он плох. Он срет чистой водой, и, когда нам приспичивает на восток, к сортирной яме, мы поддерживаем друг друга на манер костылей. Но мы – двое среди тысяч. Нам всем нелегко приходится. Благородные воины, победители в свирепых битвах, – а рядом с ними, может, и трусы, чьи трусливые деяния прячутся в туманах военного безвременья, – все равны под солнцем и луной Андерсонвилля. Гомер Спрейг – он, надо думать, король этого безумного поселения – тоже голодает. Странно видеть. Все охранники и часовые тощают. Клянусь Богом. Говорят, что на Юге ничего нет. Войска Союза осенью пожгли весь урожай на полях, и всю землю, и жилища южан. И все же они долдонят нам, поверженным, о великих победах и что город Ричмонд пал вовсе не так, как Виксбург. Они могут нам что угодно рассказать, и мы не будем знать, правда это или нет. Они, кажется, сами верят своим словам. Нам больно все это слышать.