Бескорыстие

Евгений Михайлович Богат Бескорыстие

Пролог О чудаках и рационалистах

Начинающий литератор, рабкор, написал мне, что он захотел рассказать в многотиражке об одном «бессребренике-столяре», который весь отпуск мастерил для детского сада разные замечательные вещи: качели, беседки, карусель, а от денег за эту работу отказался. Редактор многотиражки к замыслу рабкора отнесся более чем холодно. Он поморщился: «Опять эти чудаки!» И посоветовал рабкору: «Ты лучше расскажи о людях, которые теперь стали больше получать и поэтому работают еще лучше, о людях от мира сего: уважают труд — и рубль уважают. А то нас с тобой не поймут…»

«Я и сам глубоко уважаю честно заработанный рубль, — пишет рабкор. — И рад, поверьте, что этому рублю стали оказывать больше почета. Хороший заработок — хорошее настроение и на работе, и дома. Но многое в жизни не измеришь рублем…

Мне, конечно, и без вашего ответа ясно, что редактор нашей многотиражки не видит дальше собственного носа. Его заблуждение можете не объяснять в ответном письме. Но вот почему писатели и журналисты сегодня рассказывают редко о бескорыстии, о бессребрениках…

Меньше их стало на нашей земле? Судя по моим наблюдениям, — нет, ничуть не меньше…»

Мои наблюдения говорят о том же. Я в жизни видел много бессребреников: они строят телескопы для народных обсерваторий, ищут потерянные полотна больших художников, чтобы передать их государству, посылают черенки выведенных ими новых сортов растений во все концы мира… Называя их чудаками, то есть людьми странными, даже порой смешными, мы, как казалось мне, лишь отдаем дань традиционному, уже утратившему живую актуальность смыслу слова, сложившемуся давным-давно, в ином мире.

В сегодняшних «чудаках-бессребрениках» сосредоточилось, как в чудесной линзе, самое лучшее, высокое, цельное, что есть в нашем социальном строе и в нашем народном характере. Им не чужды порой милые странности, но то, что делают они — по нравственной сути, — настолько естественно для человека социалистического общества, что слова «чудак», «чудачество» все отчетливее воспринимались мной как безнадежные архаизмы…

Но вот редактор, о котором написал мне рабкор, трактует «чудака» точно так же, как трактовал его В. Даль почти сто лет назад: человек, делающий все «вопреки общего мненья и обыка».

И я подумал, перечитывая письмо рабкора, что, подобно истинной любви, бескорыстие находит высшую радость в самом себе и не нужны ему, конечно, ни награды, ни похвалы, ни очерки — на то оно и бескорыстие! — но желательна для него особая общественная атмосфера, насыщенная уважением к бескорыстию, желателен особый воздух, что ли… Если и не будет его, бескорыстие, конечно, не умрет — не оранжерейная орхидея, — но ведь и самым сильным, жизнеспособным растениям нужен минимум солнца. И если на заводе, где редактирует многотиражку человек, непреклонно убежденный в том, что теперь надо писать очерки только о людях, которые «уважают труд — и рубль уважают», уйдет из общественной атмосферы та самая «капля солнца», это таит в себе опасность несравненно более серьезную, чем уменьшение числа очерков о бессребрениках…

В чем же она, эта опасность?

— Вы, конечно, имеете в виду воспитание жестоких рационалистов! — воскликнул нетерпеливо один молодой социолог, занимающийся сейчас экономикой, когда я показал ему письмо рабкора и поделился моими опасениями. — Не бойтесь, сегодня рационалист именно та фигура, которая наиболее результативна, редактор многотиражки ощутил это точно, — видимо, не дурак. Поверьте мне: лучше воспитать сто, даже тысячу рационалистов, чем не решить важной экономической задачи. Завод, с которого вам написали, может быть, и не украсит мир чудаками, но дело будет делать хорошо. А материальные ценности, они тоже украшают жизнь…

— А вам не кажется, — возразил я, — что на соседнем заводе эти же самые материальные ценности будут созданы менее дорогой ценой? Без «или — или»?

— Будем откровенны, — нахмурился он. — Я не верю в существование этого самого «соседнего завода», и вообще забудем о вашем письме. Поговорим по существу. Что хуже: не досчитать в следующем поколении нескольких бессребреников, о которых вдохновенно пишут наши очеркисты, или… — он выразительно, по-купечески показал пальцами, чего можно не досчитать.

— Опять «или»! — возмутился я. И тут, сознаюсь, тоже ощутил себя во власти определенной «полемической направленности», которая делает человеческое восприятие и мышление несколько односторонними.

— Хуже не досчитать бессребреников! — ответил я ему.

Мой собеседник рассмеялся.

— Нравственные потери, — уточнил я, — не менее серьезны, чем экономические. А может, и серьезнее их.

— Поймите, — опять нахмурился он, — диалектику жизни. В следующем поколении будет, возможно, меньше бессребреников, для того чтобы через одно поколение их было в десять, в тысячу раз больше, чем теперь.