Бескрылые птицы

Наш имам вечно все объявлял чудом. Он был поганый человек, оправдывал поговорку, которая так нравилась моему отцу Искандеру: «Скорее покойник заплачет, чем имам подаст милостыню», но все же очень восприимчивый к чудесам, что доказывает: верующий в чудо считает, будто Господь все видит. И правда, франки могли бы сто раз нас побить, знай они весь расклад. Мы веселились и славили Аллаха, когда потопили «Буве», «Голиаф», «Триумф» и «Мажестик», громадные такие корабли, но, естественно, не восхваляли его, когда затонул «Гудж Джемаль» с шестью тысячами свежих солдат на борту. Мы славили Аллаха, когда Энвер-паша объявил, что Султан-падишах провозглашен гхази. Мы воздавали хвалу, когда наступила передышка, позволившая нам подвести десять новых дивизий, и когда нас атаковала легкая кавалерия австралийских франков. Тогда незадолго до атаки артобстрел прекратился, что дало нам время сменить позиции и разбить кавалеристов наголову, самим не потеряв ни единого человека. Еще нас атаковал Собственный Королевский Шотландский Пограничный Полк, и мы превозносили Аллаха, потому что франки рванули вперед, не зачистив ходы сообщения, и наши солдаты били им в спину. Мы благодарили Господа за чудо, что вторжение франков началось именно той ночью, когда Мустафа Кемаль построил нас для учебного марш-броска, и части были в полной боевой готовности. Мы прославляли Аллаха, когда весной вражеские аэропланы разбомбили лагерь в тылу и войскам пришлось выйти на позиции раньше, но, как выяснилось, в самый раз, чтобы отразить наступление. Мы не славословили Аллаху, когда по наводке наблюдателей с воздушных шаров корабли франков били через полуостров и потопили несколько наших судов. Мы пели Ему хвалу, когда слышали, как франкский сигнальщик извещает о неминуемом прибытии снаряда от нашей громадной пушки, стоявшей на другом берегу пролива. Горнист предупреждал о вспышке, и каждый французский танго знал, что у него есть двадцать восемь секунд, чтобы спрятаться. Мы не славили Аллаха, когда гурхи заняли господствующую высоту, но превозносили Его, когда идиоты-франки смели их огнем из тяжелых орудий, и нам оставалось лишь чуть переждать, а потом атаковать и всех прикончить. Тогда-то я и подобрал кривой клинок, что висит у меня на стене. Затем франки ввели свежие войска, и произошел страшный бой, в котором полегла тьма наших. Мы не превозносили Господа, пока дрались как бешеные — штыками, зубами и камнями, — но восславили Его, когда все же овладели высотой. Мы восславляли Аллаха, когда противник, высадившись в бухте Сувла, почему-то дал время нашему немецкому франку майору Вилмеру подвести три батальона.

Если ты солдат, волей-неволей задумываешься о Боге чаще тех, кто остался дома. Кругом смерть и разрушение. Смотришь на распотрошенное тело и понимаешь, что человек состоит из кишок и слизи, хотя снаружи гладок и красив. Смотришь без всякого горя, потому что понимаешь — душа улетела и это уже не человек. Ты веришь, что на сороковой день после твоего зачатья Господь повелел расписать каждое мгновенье твоей судьбы, и потому не жалуешься на тяготы и невзгоды, зная, что любая мелочь происходит по воле Аллаха. Это великое утешение — знать, что Он держит нас в своих ладонях, как человек, несущий птенчика. Ты осознаешь, что бессмысленно сопротивляться Его воле и, в сотый раз прочитав молитву мученика, сказав себе и товарищам: «Аллах сохранит», вылезаешь на бруствер траншеи и вопишь имя Господа, зная: что бы с тобой ни случилось, это всего лишь первый трудный шаг к раю. Я один из немногих, кто задумался, почему Аллах возжелал столь жестокие страдания своему стаду, и кто теряется, не зная, что и думать, когда люди говорят: «Господь милостив». Лишь такие, как я, задаются вопросом, почему Бог не сотворит всего одно доброе чудо, мгновенно сделав мир совершенным.

Вполне возможно поверить в чудо, когда ты пригнулся, а над головой вжикнула пуля, но почему же Аллах предписывает, чтобы неделей позже ты помер от дизентерии?

Дизентерия атаковала с наступлением жары. Чанаккале прелестен весной и осенью, но зимой здесь невообразимая стужа, а в разгар лета чувствуешь себя буханкой в печи. Вся зелень побурела, цветы завяли, птицы на ветках раззявили клювы; от солнца стягивает кожу, режет глаза, трескаются губы, безумно кружится голова. Жажда такая, что водоносы за нами не поспевали. До железа и камней дотронуться невозможно. Пот струится по лицу и груди, льется по загривку и спине, затекая в задницу, на одежде выступают густые белесые разводы высохшей соли. Сидя в траншеях, мы томились по ночи, и она приносила такое облегчение, словно тебя приласкала ангельская длань, но, разумеется, тотчас становилось слишком холодно.