Бескрылые птицы

Прежним осталось немногое. Похудевший Леонид, ставший еще сварливее, строчил при свете вонючего фитиля подрывные трактаты и настойчиво отправлял свою писанину малочисленным соратникам в Смирне, не поколебленный несомненной, но неудобной истиной, что лишь континентальные греки действительно желают расширения греческих пределов до Анатолии и исполнения «Великой Идеи». Отец Дросулы Константин, пожелтевший и сбрендивший, топил в выпивке муки зубной боли, навлекая на себя всеобщее поношение. Превратившийся в скелет и окончательно спятивший Богохульник на улицах бранил Господа и его представителей. Пес благоденствовал в забвении среди ликийских гробниц, изредка обуваясь в обноски предательских сандалий Селима и питаясь, видимо, цикадами. Искандер ваял горшки и свистульки, а сборщик пиявок Мохаммед цаплей стоял в пруду у затопленной церкви, ибо пиявки еще пользовались спросом у врачей Смирны. Лейла-ханым пела под аккомпанемент лютни, и по ночам над крышами разносились грустные колыбельные на полузабытом греческом. Поскольку большая часть мужской прислуги ушла на войну, Лейла, временно ставшая домохозяйкой, приспособилась импровизировать еду из подстреленного Рустэмом на охоте и того, что удавалось найти на рынке. Теперь она, как всякая женщина, ходила искать дикую зелень, и, надо сказать, перемены пошли ей на пользу. Глядя на свои руки в цыпках и сломанные ногти, она даже слегка гордилась собой. Ее оставило приятное, но все же приправленное виной чувство, будто она прожигает жизнь в мишурной праздности, и она почти всегда светилась благодушием, несмотря на массу непривычных трудностей военного времени. Филотея находилась при ней, и они частенько отправлялись за дикими травами в сопровождении дряхлого сонного слуги, для их защиты вооруженного мушкетом. В отличие от Дросулы, Филотее не удалось своевременно выйти замуж, и теперь она ждала возвращения Ибрагима с войны. Вестей от жениха давно не было, и без неунывающей Лейлы-ханым девушка гораздо сильнее страдала бы от постоянных страхов и тревоги. По ночам дрозды и соловьи все так же изводили пытавшихся уснуть жителей Эскибахче.

И вот в такую оглашенную ночь из богатого дома на верхней окраине города выскользнула фигура и растворилась в темноте улочек. С головы до ног закутанный в черный плащ, человек, явно желавший остаться незамеченным, превратился почти в невидимку. Он постоял, давая глазам привыкнуть к темноте, затем тронулся в путь, спотыкаясь о булыжники неровной мостовой. Временами его чиркали сладко пахнущие листья фиг, пробившихся из расщелин между стенами и дорогой. Несмотря на темноту, было очевидно, что человек знает, куда идет, и его походка выдавала целеустремленность.

Он миновал бывшие армянские дома, мечеть с двумя минаретами и умолкший фонтан. Прошел через площадь и мимо церкви Николая Угодника с иконой Богоматери Сладколобзающей, написанной святым Лукой. Прошагал мимо нижней церкви, где в стропилах еще жил филин, а в склепе лежали омытые вином кости христианских покойников. Дальше улица резко сворачивала, упираясь в стоявший на отшибе дом с увитым розами фасадом, плоской крышей и окнами в сетках, скрывавшими его темное нутро.

Человек постучал в тяжелую дверь с затянутым кованой решеткой оконцем прямо перед носом. Внезапно оконце со скрипом отворилось, и изнутри выплыл густой аромат табачного дыма и амбры, ладана, лимонного масла, мускуса и пачулей. Выглянула пара огромных серых глаз, меланхолических и густо подведенных.

— Милости просим, — сказал низкий голос. — Что вам угодно?

Ухватившись за дверь и стараясь не обращать внимания на бешеные удары сердца, незнакомец искательно заглянул в сочувственные серые глаза.

— Я пришел к Тамаре-ханым, — прошептал он.

Вздохнув, проститутка откинула щеколду и впустила гостя.

Человек никогда здесь не бывал, и красноватое освещение показалось ему сумеречным даже после кромешной темноты улиц. В свои досточтимые дни зал служил мужской половиной, но сейчас большие ковры, перекинутые через шнуры, делили его на комнатушки. В каждой лежали подушки, кое-где имелись диваны. Почти во всех угадывались раскинувшиеся фигуры полуодетых женщин с неестественно бледными лицами, густо напомаженными алыми ртами и огромными кругами подрисованных глаз. Одни с вяло наигранным сладострастием манили гостя: «Иди ко мне, мой лев, ко мне, ко мне. Выбери меня, мой лев»; другие, с распахнутыми пустыми глазами, едва ли замечая его присутствие, глубоко затягивались кальянами, выпуская клубы дыма с прочувствованным и меланхоличным наслаждением.

— Я не думал, что их так много, — сказал человек по-прежнему сопровождавшей его привратнице.

— Вы же не бывали здесь раньше, — последовал тихий ответ.

Из глубины дома слышались крики женщины в родовых муках, рыданья другой и вопли мужчины, шумно подбиравшегося к пику наслаждения. Гостю показалось, что бесновавшийся голос принадлежит Али-кривоносу.