Бескрылые птицы

Едва выдавалась свободная минута, я искал место, где похоронили Фикрета, но найти не мог. Земля быстро ожила, и вскоре даже самые знакомые места стали неузнаваемыми. Наши могилы не отмечались, как у франков, а убитых часто сваливали в ямы или зарывали в траншеях. Мы не франки, от трупов не избавлялись, и я почти всегда жил и воевал среди мертвецов. Ничего, притерпелись. Пленных франков, когда их вели по нашим траншеям, охватывал ужас, и мы принимали это за слабость.

Солдаты верили, что похороненного без белого савана в рай не допустят. Если так, много же призраков бродит у Чанаккале. Я привык, что повсюду в причудливых позах съежились не погребенные разлагающиеся трупы в клочьях обмундирования, под весенними дождями ржавеют винтовки со штыками, а в смолистых соснах поют на солнце желтые птички, будто ничего не произошло. Глядя на тела франкских солдат, я часто думал, кого из них убила моя снайперская пуля, и высматривал мертвецов с простреленной головой. Я потерял счет своим убитым, надоело считать, но две-три сотни наберется.

Я расстроился, что меня оставили в гарнизоне. Хотелось воевать дальше. Я любил возбуждение боя, когда душа словно покидает тело и наблюдает за происходящим, любил бег крови по жилам, пьянящую радость криков «Алла! Алла!», когда вслед за знаменем мы разом переваливаемся через бруствер и бросаемся на подвиг мученичества. Лишь много позже я задумался о совершенных мною убийствах. Меня еще ждали войны и сражения, но тогда я этого не знал, и вкус жизни будто приелся. Я думал: «Как же я смогу вернуться домой, жениться, завести детей и жить-поживать? Что ж теперь, делать горшки и выращивать баклажаны, словно никогда и не был на войне?» Без франков мне стало одиноко. Я понуро ходил в наряды, караулы и на занятия. Ночное небо казалось неправильным без осветительных и сигнальных ракет, висевших над ничейной землей, отчего мир представал идеально черно-белым, без вспышек разорвавшихся снарядов и залпов гаубиц, без ярких искр и искорок от пуль, рикошетивших о камни. Воздух был неправильным без вони пороха, дерьма, мочи, пота и гнили, без жужжания пуль, свиста и грохота артобстрела, без мяуканья фугасных осколков и хрюканья шестидесятифунтовых снарядов, без кашля аэропланов, без криков и воплей раненых, без смеха и песен из франкских траншей. Слов этих песен я не понимал, но чудные отрывистые мелодии помню до сих пор. Плечо тосковало по солидному, не сходящему синяку от отдачи «маузера», а указательный палец мечтал обнять спусковой крючок. Не хватало султанчиков пыли, скачущих после разрыва снаряда. Странно, что больше не нужно сидеть на деревьях и ползать по камням, обвязавшись сучками и ветками. Неправильно, что больше нет здесь Мустафы Кемаля, у кого с каждым днем прибавляется худобы, хрипоты, бледности, огня в глазах и отваги, Кемаля, который в темноте пробирается вдоль брустверов траншей, чтобы ободрить нас перед атакой и шепнуть: «За мной, но не атаковать, пока не вскину саблю», Кемаля, кто всегда оказывается в самом пекле и чудом появляется с войсками в нужном месте в нужное время, неуязвимого Кемаля, кого лишь раз ударил осколок шрапнели и попал в часы.

В опустевших траншеях и ободранных лесках постоянно чудился голос Фикрета: «Мне похер, я из Пера», мелькали вроде забытые лица товарищей и убитых мною франков. По ночам я вдруг просыпался и с бухающим сердцем хватал винтовку — казалось, нужно бежать в атаку.

Месяцами над нами висела огромная, налитая сладковатым запахом тлена пыльная туча поносного цвета, и вот она стала рассеиваться. Обваливались края траншей, повсюду в странных позах лежали мертвецы, словно забывшие о чувствах и плоти. В окопах франков сотнями находились лопатки и кирки, которых прежде так не хватало, мы за ними охотились в вылазках, — теперь бери сколько угодно, да без надобности. По весне среди камней выпрыгнули олеандр, мирт и чабрец, поля сражений покрылись маками, и склон Ачи-Бабы стал ярко-алым, ведь потревоженная земля извергает маки, как труп — опарыши. Мне представлялось, что каждый мак — это весточка от солдата, поалевшая от пролитой крови, и еще вспоминалось, как много лет назад в наших краях маки вдруг стали розовыми, и люди гадали, что бы это значило.

Громадные корабли ржавели на отмели, огромные франкские армии воевали в других местах, а сюда вернулись козопасы со свирепыми круглоухими собаками и крестьяне, подбиравшие колючую проволоку для изгородей. Приезжие из Майдоса рылись среди сморщенных трупов в поисках часов, колец, монет и портсигаров, в развалинах крепостей вновь стучали коготки черепах, квакали лягушки, пилили сверчки. В лесках выглянули желтые цветы, в сосняке запели желтые птички, и в этой красоте меня окутывали печаль и одиночество.

70. Тамара принимает гостя