Бескрылые птицы

Удача — понятие относительное, и Рустэм-бей определенно не чувствовал себя счастливчиком. Все интересные люди, с которыми он привык общаться и беседовать, исчезли, включая итальянского офицера. Бегство Лейлы-ханым оставило дыру в сердце и жизни, хотя из-за душевного одиночества Рустэм беспринципно взял в любовницы всех трех дочерей армянина Левона и содержал их в домах на противоположных краях своего поместья. Он не стал циником в любви вообще, но смирился с мыслью, что ему не дано ее испытать. Отвергнутая жена Тамара уже давно покоилась в сосняке с белыми надгробьями.

Рустэм-бей часто вспоминал, как посыльная из борделя словно ударила поддых, когда сообщила о смерти Тамары-ханым и спросила, не будет ли каких указаний, иначе тело завалят камнями среди древних гробниц, где обитал Пес. Причиной смерти называли чуму, занесенную с хаджа, но в душе Рустэм знал, что она умерла от истощения, и убедился в этом, когда, забирая тело, увидел, как страшно изменилось ее некогда миловидное лицо. Он заказал достойный саван и приличную могилу в хорошем месте. Погребение проводил новый имам с прислужниками. Рустэма качнуло от ужаса и горя, когда тело Тамары опускали в землю. Могилу побелили, а надгробие в виде тюльпана раскрасили зеленым и красным. После похорон Рустэма вновь затопила усталость человека, понимающего, что зажился на этом свете, — усталость эта может появиться в любом возрасте.

Подобно другим, кто остался жить среди нехватки многого, Рустэм-бей ощущал себя привидением в стране призраков. Теперь приходилось воображать то, что некогда было повседневной реальностью: колокольный благовест, шумные гулянки на христианских праздниках, отмечавшихся едва ли не каждую неделю, и просто пышное многообразие жителей общины. Сам Рустэм-бей стал покорнее и мудрее. Побитый и надломленный жизнью, он все же сохранил достоинство и не утратил веры в свою роль в ее спектакле. Ни жена, ни Лейла-ханым, ни три нынешние любовницы так и не подарили ему детей, что печалило и заставляло сомневаться в себе.

Он сильно изменился внешне. Силы остались, но былая мускулистость исчезла, и Рустэм казался ниже ростом. Щеки ввалились, поскольку он стал терять зубы, а волосы и усы давно уже начали поход из черноты в белоснежность. Как современный человек, Рустэм, напрочь отказавшись от шальвар и кушака, привычно носил франкскую одежду. Пистолеты и кинжал с серебряными рукоятками редко теперь служили ему украшением, а после запрета Мустафы Кемаля на фески, над которыми потешался весь мир, Рустэм пристрастился к мягкой фетровой шляпе. Рустэм убрал феску в ящик, но временами доставал и крутил в руках, потому что без нее казался себе каким-то ненастоящим.

В мастерской после приветствия лудильщика Рустэм-бей сказал:

— Мехмет-эфенди, я хочу вам кое-что заказать и готов заплатить по честной цене.

— Я всегда запрашиваю честную цену, — ответил Мехмет, польщенный обращением «эфенди», хотя он вовсе не был образованным человеком.

— Я видел сон, — продолжил Рустэм-бей. — Мне приснилось большое медное блюдо, такой, знаете, экмек сач, хлебный поднос, и на нем был особый узор. Проснувшись, я понял, что хочу иметь такое блюдо. Рисунки я запомнил.

— Сделаю, коль смогу, — сказал Мехмет, а после объяснений Рустэм-бея воскликнул: — Так это же старинные блюда! Мой дед и отец любили такие делать, только не со всеми зверьми на одном. Каждому зверю полагается отдельное блюдо.

— Возможно, я их где-то видел. Бывает, что-нибудь незаметно застрянет в голове, и не можешь вспомнить, откуда оно взялось. Однако мне приснилось одно блюдо, и я бы хотел именно такое: все звери на одном. Поднос большой, все уместятся, коль вы найдете время.

— Сейчас и начну, — загорелся Мехмет.

— Делать долго?

— Кто знает? Как пойдет. Аллах владыка.

— Я останусь и погляжу, как вы начнете. У меня теперь не так много дел.

Мехмет подошел к штабелю потемневших медных заготовок. С помощью деревянного трафарета и длинной заточенной чертилки он процарапал на верхнем листе большую окружность. Тяжелыми почерневшими ножницами, которые, видимо, служили поколениям семьи, вырезал круг и положил на верстак. Затем подбросил угольной крошки, подлил масла на огромную, всегда пламеневшую жаровню в углу мастерской и, добавляя угля, разжег ее как полагается. Сочтя жар удовлетворительным, он положил медный круг на решетку и дал ему нагреться. Наблюдая за ремесленником, Рустэм-бей позавидовал его сноровке и причастности к жизни. Да, Мехмет грязный и вонючий, у него огрубевшая и потрепанная багровая физиономия, руки по локоть в коросте заживших ожогов, одежда и даже тюрбан прожжены, ногти обломаны, а на пальцах въевшаяся грязь, но вместе с тем он состоялся как человек и познал счастье. Воистину, счастье и довольство были его женой и любовницей и спали с ним в одной постели.

Медь медленно накалялась докрасна, и Рустэм-бей отступал все дальше. Двумя щипцами Мехмет снял раскаленный лист и положил остывать на четыре плоских камня.

— Еще долго? — спросил Рустэм-бей.